– Да.
– Смирный был шибко. Как земля. Отец-то.
– Стрелял же в немцев.
– Не рассказывал. Стрелял… От комаров-то не отмахивался. Ну, в немцев, может, и стрелял. Там наугад-то, может, и пулял, не прямо ж в немца.
– Представляю.
– Самый был тихий в ихней родове. Стой на тебя же.
– Я-то… это…
– Отец голимый.
– Уродился.
– Как две горошины… Бойчее, Кольча, надо быть.
– Да я и так…
– А то уж слишком… Уж я-то знаю, как ты так… Надо же и себя иной раз показать. Ведь не совсем же бескарахтерный. С хребтом. Когда-то надо и не подчиниться, кому-то можно нет сказать…
– Ты чё, про Лушу?
– Нет, не про неё. С Лушей живёшь – и тяготы с ней делишь… На том, отце, хотел кто, тот и ездил, и на тебе…
– Не шибко.
– Некуда уж шибче.
– Никто не ездит.
– Лишь ленивый…
– Ну, мама.
– Вот тебе и мама… Он расторопней только был. Ты-то уж вовсе…
– На работе? – спрашивает Коля.
– Да по работе-то и на тебя грех кому жаловаться, – говорит Галина Харитоновна. – По жизни. Он за себя мог всё же постоять, когда припрут-то… себе под нос, но буркнуть против чё-то.
– А я?
– А ты спасибо ишшо скажешь… Ну, уж какого родила… Издали спутать можно, так похожи… Будь бы он жив, не знала бы, что умер, не различила бы я вас и по походке…
– В штаны как будто наложил.
– Вместо тебя подумала бы на него… Это же в шутку. Ну, тихо ходишь, соглашусь. Подторопить иной раз хочется…
– Подторопила бы.
– А толку?
– Он мне приснился тут недавно… папка.
– Как?
– Будто сидит здесь, под черёмухой, как он сидел всегда, ссутулившись, руки зажав между коленями, и говорит: «Всё ничего, по ветерку соскучился вот только». Ветер в черёмухе будто шумит.
– Он ветерком-то называл меня. В минуты добрые. Он лишь да я это и знали. Проговорился… Тоскует, значит. Скоро, скоро…
– Не надо, мама.
– Да я так.
Посидели ещё сколько-то. Поговорили. О разном. Помолчали – каждый о своём, а может, и об общем.
– Пойду, – говорит Коля.
– Уже соскучился по Луше? – спрашивает мать.
– Да я на Кемь… Гляну, вода как… прибывает?
– Сходи, – говорит мать. – Прогуляйся. С нею на Пасху-то придёте?
– Наверно, – говорит Коля.
– Мной не побрезгует, отступницей?.. Они же гордые.
– Кто?
– Кержаки-то. Нас осуждают всё за всё… Я буду ждать… То мне одной тут в Светлый день… И в церковь, в город, не поедешь, с этим хозяйством. Кто тут бычка с коровой напоит… и подоит её? Другой доярке может и не даться. Как на неё когда накатит, она – такая.
– Могу и я.
– Коровка с норовом.
– И Луша может подоить.
– И вам тут бегай… Только и буду думать о корове – как, подоили или нет? Как тут управились? В какое время? В город-то ехать. И Лушу может не принять. Глазишши выпучит свои и не подпустит. Ишшо боднёт. Не дай и Бог. Рога-то – вилы.
