. – Теперь закуришься – позеленешь – столько всоси в себя отравы.
Щёки у Луши раскраснелись. Глаза – как небо – голубые.
А так-то серые… обычно. А то и жёлтые… быват. Когда рассердится, как тигра. Ну, это редко… Доведу-то. В глаза тогда уж не гляжу… то – как на сварку… и ослепнешь. – Коля вполне мог так подумать. Подумал, может.
Плащ на Луше синий. Без пояса. В марте барана продала, деньжат чуть выручила – и купила.
Полупальто. Как на неё как будто шитое. Она в нём это…
– Не позеленею, – говорит Коля.
– Да уж почти, – говорит Луша. – Бледный пока, ещё маленько, и подстроишься… Будешь, как гусеница… на капусте.
– К матери схожу, – говорит Коля. – Попроведую.
– Сходи, сходи, – говорит Луша. – Та заждалась уж.
– Пачку возьму.
Поставила Луша авоськи на лавочку. Пальцы, пока несла покупки, занемели – разминает.
– Бери, – говорит.
Достал Коля из авоськи пачку «Беломора», в карман пиджака её сунул; руку в кармане так и держит.
– То уж закончились… две паперёсины осталось.
– Вот где беда-то, – говорит Луша.
– Да не беда, – говорит Коля. – Если пойду-то… чтобы было.
– Слышал, нет? – спрашивает Луша.
– Чё? – спрашивает Коля.
– А Ваню Голублева клёш-то окусил… ансафалитный, – говорит Луша. И говорит: – Болет он шибко. Видела Катю, та сказала. В город поехала, к нему. Лица на бабе нет совсем – личина. Оно понятно: жалко – мать идь.
– Худо, – говорит Коля, глядя на сапоги свои – поблекли. Сказал не сразу. Долго устраивал в кармане пачку папирос, рядом со старой. – Чтоб не помялась, – говорит. Себе, конечно. Луше об этом знать не интересно. Вынул вдруг новую, в другой карман её переложил: – Раздельно будут пусть, чтобы не спутать. Сначала эту надо докурить да выбросить, чтоб не мешалась, – думает вслух он, Коля; рассуждает.
– Не заблудись… в карманах-то своих.
– Не заблужусь.
– А то и руку потеряшь в них… Да как не худо, – глядя на Колю, Луша говорит. – Ишшо как худо. Какой-то клёш, едва и разглядишь, а тварь какая. Откуда взялся? Кто занёс?.. Всяко быват и… Осподи, помилуй. Вон Костя Шадрин – инвалид. А Саня, брат его, тот помер. Там вроде не на что смотреть, с семечко шшавеля, а вон чё… валит человека.
– Ты чё заране-то…
– Дак вот!.. И заползёт, не уследишь, и не заметишь, как вопьётся, эта букарица, и зла в ней сколько. Всё к одному – к концу… Свечку, войду, в избе поставлю. Перед Николой. Нет Пантелеймона-то, плохо. В церковь поедет кто, дак закажу. Во здравие… И Богородице, и Врачевателю. Парень такой – на загляденье. Статный. И на лицо. Не пьёт, не курит. Нынче таких-то поишши.
