— И тем не менее приехал.
— Да-да, приехал, — сказала синьора, смеясь и этому.
— Он приехал, — сказал ее муж. — И я спросил его. Я сказал: "Этот ваш друг. Он так мне и не заплатил". И знаете, что он ответил? Он ответил: "А при чем тут я? Это не имеет ко мне никакого отношения". Да и сам-то он. Тоже должен еще с прошлого года. За неделю полного пансиона. Он говорит: "Я заплачу вам в этом году. Заплачу перед отъездом". С меня хватит. После этого года — стоп!
Но ничто не действовало на хорошее настроение Кавадзути. Оно было столь же неизменным, как его майка и трусы, как его транзистор. Он приехал отдыхать, а потому наслаждался жизнью и даже мысли не допускал, что кто-то не разделяет его удовольствия. Что могла деревенская щепетильность противопоставить такой городской целеустремленности? Кавадзути был стихийной силой, а крестьяне хорошо знают, что такое стихийные силы. С ними нельзя бороться прямо, старайся только избежать лишнего вреда. Иногда я замечал, как на лице Ансельмо в минуты расслабления появлялось выражение угрюмой злобы, но Кавадзути продолжал болтать и ничего не видел.
— Здесь жил Наполеон, — сказал он. — Здесь, на острове Эльба. Вы знали это?
— Да.
— Он был тут в изгнании, но бежал. От англичан. Можно посмотреть его дом — неподалеку от Портоферрайо. Bella casa[7]. И великолепная спальня. — Он подмигнул. — Но без Жозефины. Э, синьора? Без Жозефины.
И синьора вежливо посмеялась.
Каждый вечер, если трое Кавадзути куда-нибудь уходили, Ансельмо доставал свое лучшее вино.
— Он уплатил? — спросил я.
— Нет. Он пока еще ничего мне не платил.
— Даже за этот год?
— Ничего.
— Ну и что вы будете делать?
Он пожал плечами. Даже синьора не засмеялась, хотя на следующий день она смеялась, когда после обеда вышла вслед за мной на крыльцо.
— Anche il figlio e scemo. Сын тоже глуп!
Сын вел собственное существование — красивый, добродушный, нетребовательный. Они с отцом как будто ладили: они были словно огорожены каждый в собственном мирке и только перекликались с веселым безразличием.
Они приехали на две недели. Прошло десять дней, а Кавадзути все еще ничего не заплатил. Ансельмо вовсе перестал говорить за столом, и теперь его молчание было проникнуто давящей враждебностью. Но голос Кавадзути звучал за столом по-прежнему, и музыка из его транзистора, и примирительный смех синьоры — "ай-ай!"
— Gente simpatica, mа contadini, — сказал мне Кавадзути на пляже. — Симпатичные люди, но крестьяне. У флорентийцев ум живее. В живости ума с флорентийцами никто не сравнится.
