“ делать. — До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…»
Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что «all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts».
Весь мир театр, люди в нем — актеры…
«Нет не театр! — решил Кравцов. — Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за „судьбы русской революции?“».
Таких немного — «Узок их круг, страшно далеки они от народа».
Ленин, но ему всей жизни оставалось — считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные — пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он «в списках не числится», хотя он-то как раз и есть «опционально проходная фигура». Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, «перевести стрелку». Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех — живых и мертвых — тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, «как всегда»?
— Что-то случилось?
Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины — ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!
— Случилось, — Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.
— Не расскажешь? — спросила Рашель, садясь рядом с ним.
— Не могу, — ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. — Не имею права.
— Не претендую, — усмехнулась Реш. — Помочь могу?
— Скажи, — спросил он тогда. — Какой будет Коммуна?
— Красивый образ, — тонкие пальцы легли на его плечо. — Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.
— Значит, все напрасно? — он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.
— Брось! — ответила она. — Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.
— И точку «невозврата» мы миновали…
— Что? — ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно…
6
За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда — и даже часто — пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело «Оборотня».
