Потом хозяйка тоже поднимается на поветь и ложится под такой же прохладный полог. Над пологами бьются шмели и жужжат. Потом жара смаривает и шмелей, они садятся на полог и сонно ползают один вдалеке от другого.
Липы все шумят, и сквозь сон кажется, что это жужжат шмели. Липы, шмели, ветер, облака над лугами и легкий полуденный сон…
Хозяин просыпается быстро, еще до гулкого далекого удара в старый плужный лемех. Он набрасывает рубашку, спускается во двор и садится отбивать косы — свою и жены. По деревне здесь и там начинает раздаваться этот быстрый прозрачный звон.
И вдалеке ударили в лемех. Женщины на поветях проснулись и легкими босыми ногами спускаются по деревянным лестницам. Они набирают в широкие берестяные туески квасу.
Детишки уже гонят из деревни коров за поскотину на выгон. Они бегут с футбольным мячом и толкаются, и норовят попасть мячом то в одну, то в другую корову.
Двери закладывают на деревянную вертушку, и взрослые по двое с граблями и косами на плечах шагают в луга. Там волгнет сено. Там пахнет травой, и земля тепла, как свежий хлеб, и крошечные белые облака уходят высоко в небо над людьми, которые собрались, чтобы идти в поле и вместе работать.
Ураган нагрянул ночью. Окна торопливо синели от далеких и близких ударов грозы. Крыша трещала, словно пришитая нитками.
Утром вышли в поле. Тропинка повела сквозь лен. Лен, совсем еще юный, только что приготовившийся цвести, был весь исхлестан и положен на землю.
— Ишь, как под нашествием полег, — сказал Василий.
— Да, целое татарское иго! — вырвалось у меня при виде несметных бессильно поникших стеблей.
— А встанет он теперь? — обеспокоился сынишка Василия Гелька.
— Конечно, встанет.
И верно. Встал. Какой ураганище ревел, а вот прошел, и словно его не было. А лен, такой тонкий и нежный, как девичий волос, поднялся уже и зацветать начал. Хоть поздно, а цветет.
Спрашивал деда Егора еще в Пыщуге:
— Есть у тебя возле дома деревья?
— Была, — отвечает, — одна липа, да и ту съел.
Прихожу к нему на Починок. Стоит под окном длиннорукая девочка-липа, макушкой вот-вот до крыши дотянется.
— Ты же говорил, что съел липу!
— Одну-то съел, это уж другая растет.
— И эту съешь? — спрашиваю весело, думая, что шутит дед Егор.
— Да вроде бы незачем.
— Как же ты ухитрился первую съесть?
— В сорок четвертом году. Попилили ее со старухой на кружочки, перемололи на жерновах, да и хлеба напекли.
Вышел я в огород, под окно подошел. Уткнулась себе эта зеленая девчушка под крышу головой, шелестит на ветру как ни в чем не бывало. «Из чего же ты выросла на этом страшном месте?» — спрашиваю и разгребаю крапиву ногами, чтобы под корень заглянуть.
