– Выравниваем хронт.
Над головами в колеблющейся синеве неба жужжат пропеллеры не то наших, не то неприятельских аэропланов. Эти чайки нервируют солдат и офицеров больше, нежели самая сумасшедшая артиллерийская стрельба.
Может быть, это от того, что аэропланы еще недавно введены в действие, к ним не привыкли…
Не идем – летим, растянувшись длинной цепью по главному ходу сообщения.
Четвертый взвод нашей роты, оставшийся для прикрытия, стреляет без передышки. Это он втирает очки противнику: старается убедить его, что ничего не случилось.
Выбираемся из хода сообщения на чистое поле.
Утро.
Тихо мерцают над головами потухающие звезды.
В ушах все еще звенит музыка нуль. Опасность миновала. Напряжение спадает.
В узком проходе неожиданно сталкиваюсь с Граве. Он без фуражки.
– Ну, как? Живы?
– Жив.
– Слава богу. А у меня фуражку смахнуло. Половина нашего отделения погибла. Я еле проскочил…
– Не задерживай там! – кричат сзади. Граве сует мне холодную, облепленную сырой глиной руку и, подхватив котелок, бежит к своему взводу.
Воронцов не отстает от меня ни на шаг. Его острые замечания порой заставляют меня, несмотря на трагическую обстановку, хохотать до колик в животе.
Вдруг он упавшим голосом роняет мне в ухо:
– Беда!
– В чем дело?
Задержавшись на секунду, он показывает мне винтовку. Руки у него трясутся. Затвора нет.
– Потерял? – как-то машинально перехожу с ним на ты.
– Обнаковенно, – пытается он острить.
– Ничего, поправим! – успокаиваю я. – Убьет кого-нибудь, тогда возьмем; молчи, не подавай виду.
– Где убьет? – сокрушенно выдавливает он. – Мы уже вышли из огня. Бой закончился. Упекут меня под суд. С фельдфебелем и так нелады. Он на меня давно зуб точит.
– Плевать! Выкрутимся, дружище!
Вскинув винтовку на ремень и прикрыв ладонью изъян, Воронцов четко отбивает шаг и снова острит.
Ночью проходили через местечко Остаповичи. Точно по команде солдаты разбрелись по переулкам и занялись «розысками» съестного.
Наш взвод «добыл» жирного теленка-сосунка, штук десять кур, много картошки, масла, сала.
И здесь во время грабежа жителей местечка я неоднократно слышал ту же фразу, которой оправдывали многие безобразия новобранцы по дороге в Петербург.
– Кровь проливаем! Чего там, бери!
К этому еще добавляли:
– Не мы, так немцы возьмут. На то и война, чтобы брать…
Перед уходом из местечка к ротному тринадцатой роты прибежала растерзанная старуха, напоминающая своим видом героинь мелодраматических пьес, и, всхлипывая, начала жаловаться, что солдаты изнасиловали дочь.
