* * *
Где-то слева третий день надоедливо урчит артиллерия. Наша или немецкая – разобрать трудно.
…Получен неожиданный приказ отступить. Слева, там, где рвутся шрапнели и воет воздух от летящих кусков железа и стали, немцы прорвали фронт. Нам угрожает фланговый удар.
Насиженные окопы жаль покидать. В них знаешь каждый выступ, каждую нору, каждый дефект. К новым опять нужно привыкать.
Немцы, видимо, чувствуют (у них вообще замечательное чутье) наше движение и поливают нас густым свинцовым дождем. К счастью, пули, как всегда, летят выше голов.
Опасаемся лобовой атаки, но ее нет. Противник дал на этот раз маху.
Когда стрелки знают о прорыве фронта, когда получен приказ об отступлении, самая «шутейная» атака противника наводит панику и отступление превращает в бегство.
Неутомимый фельдфебель Табалюк, подоткнув за ремень полы шинели, носится от взвода к взводу. Деловито и радостно покрикивает на солдат сочным тенорком:
– Не отставай, Иванов!
Да не гремите вы котелками, анафемы, не за грибами пошли!..
Не отставай, мать вашу в печенки! В плен захотелось, байструки! За немецкой колбасой соскучились! Он, немчура, угостит. Раскрой только зевало!
Подсумок закрой, Лопатин! Патроны трусятся. Растеряешь все.
Эх, будь вы, анафемы, прокляты. Согрешишь с вами!..
Фельдфебельская ругань, как комья снега, падает на серые шинели и незримо тает в шорохе шагов.
Благополучно отходим.
Случайно раненых несем на носилках из ружей, санитаров ждать некогда.
* * *
Не успели обнюхаться на новых позициях – опять, как выражаются солдаты, пятки салом мажем.
Глубокой ночью снимаемся с якоря и торопливо бежим в тыл… на новые места.
Опять слева подозрительно близко ухают немецкие пушки. Где-то, должно быть, опять «прорвали».
Сзади совсем близко надвигаются какие-то странные шорохи и шумы. Тревожные перекрики людей и лошадей.
Вот две батареи нащупали нас и хватили перекрестным огнем.
Низко по земле, выбивая пыль на окопных насыпях, шелестит железный град шрапнели.
Стройно, без перебоев татакают пулеметы.
Синие и желтые отблески взрывов вздрагивают на ребрах шинельных квадратов.
Все кругом трясется, горланит, визжит, ураганится, и, кажется, нет выхода из этого загона смерти.
Серые фигуры, отбившиеся от своих взводов и отделений, в ошалелой бестолочи мечутся из одного хода сообщения в другой. Попадают в тупики. С рыком и воем устремляются назад, сбивая друг друга с ног, истошно матюгаясь и славословя.
В темноте наталкиваемся друг на друга, наступаем на ноги, гремим котелками. Хохол Петраченко печально острит.
