— Да брось ты, нкем. Не так уж часто я к ней езжу, а в прошлый раз звал тебя, но ты собиралась в Лагос.
Оланна подошла к плите и принялась водить по ней мочалкой, стоя к Оденигбо спиной. Ей казалось, она предала и его, и себя, позволив матери Оденигбо причинить ей боль. Надо быть выше, выбросить из головы бред деревенской старухи; хватит жалеть, что промолчала, хватит прокручивать в голове, как надо было ответить. И все-таки на душе было гнусно, особенно из-за Оденигбо, — похоже, он ждал от нее большего великодушия. Наверняка он теперь считает ее вздорной, мелочно-обидчивой и, хуже того, может оказаться прав. Оланна всегда готова была допустить его правоту. Мелькнула нелепая мысль порвать с ним, но тут же на смену пришла мысль более здравая: любить, не цепляясь за него. Слишком уж она за него держится — из-за этого он невольно обретает над ней власть. Рядом с ним Оланне часто казалось, что у нее нет выбора.
— Что приготовила? — спросил Оденигбо.
— Рис. — Оланна сполоснула мочалку и убрала на место. — Ты же собирался на теннис.
— Я хотел пойти с тобой.
— Мне не до тенниса. — Оланна повернулась к нему: — По-твоему, если твоя мама из деревни, значит, ей все прощается? Мои деревенские знакомые так себя не ведут.
— Нкем, вся мамина жизнь — в Аббе. Ты представляешь, какое это захолустье? Разумеется, она боится образованной женщины, с которой живет сын. Разумеется, считает тебя ведьмой. Иного объяснения ей не понять. Настоящая трагедия нашего постколониального общества не в том, что у большинства людей не спросили, хотят ли они жить в новом мире, а в том, что их не научили бороться за свои права в нем.
— Ты говорил с ней об этом?
— А что толку? Слушай-ка, я хочу застать в клубе доктора Окоро. Вернусь, тогда поговорим. Я ночую здесь.
Оланна, не ответив, стала мыть руки. Мог бы позвать ее домой и поговорить с матерью при ней, ради нее. А он, как нашкодивший мальчишка, прячется от матери.
— Нет, — отрезала Оланна.
— Что?
— Нет, я сказала. — Она пошла в гостиную, забыв вытереть руки. Квартира стала вдруг тесной.
— Да что с тобой, Оланна?
Оланна мотнула головой. Пусть даже не пытается внушить ей, будто с ней что-то не так. Она вправе обижаться, вправе не мириться с унижением в угоду показной широте взглядов. И она будет отстаивать свое право.
— Иди. — Оланна указала на дверь. — Иди играй в свой теннис и не возвращайся.
Оденигбо вышел, хлопнув дверью. Они еще ни разу не ссорились; с другими он бывал нетерпим, с ней же — никогда. Или он просто не принимал всерьез ее суждений? Голова шла кругом. Оланна села одна за голый обеденный стол — даже ее подставки под тарелки и те остались у Оденигбо — и принялась за рис. Он получился пресным, ничего общего с шедеврами Угву. Она включила радио. Выключила. И собралась к соседке Эдне Уэйлер — ей уже давно хотелось поближе познакомиться с миловидной чернокожей американкой, что приносила ей накрытые салфетками тарелки с американским печеньем. Но на пороге передумала и никуда не пошла. Оставив на кухне недоеденный рис, сняла трубку телефона и дождалась ответа телефонистки.
