– Сейчас у нас что?
– Пятница, – ответил Адидас.
– А месяц?
– Вчера был июль, – пошутил Одновозрастный.
– Так, значит, вот почему борода отросла. Я, оказывается, с марта гужу.
– Этого года? – опять пошутил Одновозрастный.
– А сейчас какой?
– А какой бы ты хотел?
– Одна тысяча девятьсот девяносто четвертый.
– Так, – скорбно сказал Адидас, – сейчас одна тысяча девятьсот девяносто шестой год. Август месяц. Двадцать четвертое. Пятница.
– Вот тебе и раз… – проговорил Бородатый, – теперь понятно, откуда борода…
Вся палата с восхищением посмотрела на Бородатого. Среди присутствовавших не было ни одного, кто просто мог себе представить человека, гудящего без перерыва два с лишком года и заблудившегося в беспамятстве.
– И на что ж ты пил все это время?
Бородатый задумался. И все остальные тоже задумались. Не мог же человек два с лишним года пить неизвестно на что. Ну, не в заводе у нас еще пока бесплатный алкоголь.
– А живешь, то есть жил ты с кем?
– Живу я ни с кем по причине полусломанного позвоночника с путча 91-го года, когда мне по хребту оглоблей проехались. С тех пор у меня не стоят ни ноги, ни член. Так что живу я один, – и он кратко всплакнул.
– Суки коммунисты! – воскликнул Мэн.
– Гады демократы! – одновременно воскликнул прибывший Лысоватый мужичок, расположившийся на койке рядом с Мэном, но с другой стороны. Потому что на этой стороне уже лежал Адидас.
Мэн и Лысоватый привстали на койках. Завязывалась гражданская война в рамках одной палаты психиатрической больницы. Но тут же и развязалась, потому что Бородатый дал исчерпывающий ответ:
– Ни те, ни другие, – прекратил плач Бородатый. – Дело в Можайске было, а там на все три дня путча свет отключился, так что кто меня переехал, я без понятия, потому как все пьяные были по случаю наступившего вечера. Позвоночник хрясть, жена ушла, так что я теперь живу один в своей избе по улице Колодезной города Можайска.
– А что, – спросил один из вновь прибывших, – у вас в Можайске своей психушки нет?
– Как нет? – обиделся Бородатый. – А где же я лежу?
Все – и старые обитатели палаты, и вновь прибывшие – молчали.
– Нет, мужики, – кое-как приподнялся на койке Бородатый, – я где?
Все еще немного помолчали, а потом Мэн встал, подошел к Бородатому, погладил его по голове и сказал:
– Ты, милый, лежишь в самом известном дурдоме страны, в столице нашей Родины, – и посильнее поприжал Бородатого к койке.
Но тот ошарашенно молчал. Пить два с лишним года в Можайске и неизвестно на что! А потом! Без возможности самостоятельно передвигаться! Без денег! Вместо родимой можайской психушки оказаться в московском дурдоме, это было посильнее «Фауста» Гете.
