Фронт приближался. Война приобретала опасный оборот, угрожая погрести ею же открытые возможности, и комбинация с песочной бомбой оставалась нереализованной. За суетой и бесконтрольностью военного времени Пиводелов сумел заактировать нанесенный ею урон как огромное разрушение, произведенное настоящим взрывом, но дотацию на восстановление выхлопотать не мог: самые тайные и могущественные связи были бессильны, пока враг угрожал городу.
Сводка окончилась, вызвав на лице Пиводелова, за которым неотрывно наблюдала сестра Данаурова, должное патриотическое чувство. Отчаявшись встретить взгляд домоуправа, сестра потянулась к лицу трепетным кулачком, и Пиводелов уловил конец сложного речевого периода:
- ...погибать от песочной бомбы, несчастного старика.
"Песочная бомба, - подумал Пиводелов. - Кому песочная, а кому - золотая. Впрочем, это миф - бомба как бомба, забыть пора. Некстати там этот старик".
- Миф, - произнес домоуправ.
- Что? - переспросила старуха.
- Мираж, - пояснил домоуправ. - Забудьте. Бомба как бомба. А комнату он получит. Теплую.
# # #
Утром шестнадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года, торопливо спустившись с лестницы, Машенька наткнулась на отогревшегося Данаурова, который застрял с табуреткой в дверях подъезда. Она попыталась протолкнуть негнущегося старика, но сама оказалась зажатой между ножек табуретки. В минуту рассчитанное время пути стремительно уходило, угрожая лагерной неизвестностью. Данауров галантно, но настойчиво пропускал ее вперед, чем только осложнял положение. Наконец Машенька отчаянным усилием вырвалась из дверей, отбросила вцепившуюся табуретку и побежала на завод. Лиловые срезы дома расступились, за чугунной решеткой забора открылись постройки, наспех поставленные вдоль аллеи для дезориентации немецких самолетов. Отодранные листы фанеры хлопали на ветру. Листья, до срока побитые морозами, свернувшиеся и черные, цеплялись за ветви, как мертвые зверьки.
Осень 41-го года была бесснежной зимой. Мерзнущие очереди у распределителей проклинали ранние холода, сковавшие пахоты и раскисшие осенние дороги, которыми, как асфальтом, катили теперь на Москву танки Гудериана. Машенька бежала, слыша свое дыхание. Ухо нашаривало привычные звуки отдаленной канонады и проваливалось в пустоту. Стыли противотанковые ежи, чугунной щетиной перекрывая шоссе. За "Яром", на пустыре, букетами торчали зенитные стволы и, как тропические звери, горбились под брезентом дальнобойные орудия. Свернув на Беговую, Машенька оказалась за дощатым заслоном, миновала его и выскочила к толпе, сбившейся у проходной под бумажным объявлением. "Товарищи! Завод эвакуирован. Добирайтесь до Горького", - прочла она надпись, пузырящуюся на ветру - над головами людей, в рост поднятых рук. Машенька огляделась. Прежде казалось, что она знает едва ли не всех на заводе, но лица, выхватываемые взглядом из толпы, были чужими, искаженными непониманием и страхом. "Это из цехов, - думала она. - А где же наши?"
