Возвращаясь с завода, мама-Машенька заходила за Авдейкой к дяде Коле. Тот сразу оживал, как надутый мячик, наливал ей чай с сахаром, и она пила его. Машенька пила чай и приходила в себя от отупляющей усталости. Она отшатывалась и бледнела, когда из плюшевых овалов комнаты на нее внезапно надвигалась воображаемая металлическая болванка.
Дядя Коля подливал чай, скакал мячиком, и воображение его страдало от подавленной женственности этого полуживого от усилий существа, самой природой созданного для ласк, но предпочитающего губить себя из нелепой верности мужу, не сумевшему защитить ни себя, ни ее. Он чувствительно страдал от ее преждевременного увядания, находя в этом жизненную нелепость, которую не мог воспринять, - что-то вроде дистрофии работника распределителя. Он наливал чай, и она пила его. Вслушиваясь в ничего не значащие слова мамы-Машеньки, Авдейка невольно улавливал за ними неверный звук треснувшей щепки и, заглушая его, начинал расспрашивать про папу. Машенька благодарила за чай и уводила Авдейку.
Образ отца обрастал ясными до галлюцинаций подробностями. Авдейка мучил маму-Машеньку, вытрясал из ее дремотной памяти драгоценные воспоминания об отце и засыпал успокоенный. Засыпала и Машенька, отмечая краем сознания, что образ Дмитрия, который так ярок в Авдейке, в ней скудеет и тает, как продуктовая карточка к концу месяца.
Авдейка чувствовал, что, несмотря на все его усилия, пустота в том месте, где был папа, растет и разъединяет его с мамой-Машенькой. Последний раз их нерасторжимая родственность сияла в ее глазах пятого августа тысяча девятьсот сорок третьего года, когда был первый за войну салют в честь взятия Орла и Белгорода. Над Москвой вспыхивало небо, отражаясь в разноцветных слезах мамы-Машеньки. И она шептала, обнимая Авдейку:
- Не зря, Авдейка, значит, все-таки все не зря.
У Авдейки кружилась голова от счастья, и вдруг, выхваченное из потемок памяти этим салютом, увиделось ему, как совсем давно, до войны, он стоял у карусели и боялся залезть на разболтанный круг. Тогда мама-Машенька посадила его на лошадку и пошла рядом, повисая на канате, и двор, полный людей и детского крика, дрогнул.
"Держись!" - кричала Машенька, и Авдейка припадал к лошадиной шее, чувствуя, как все вокруг втягивается в восхитительное вращение. Казалось, все в эту минуту обрело свой истинный, скрываемый неподвижностью смысл. Люди отступили к стенам дома, слившимся силой вращения в огромную воронку, в центре которой сидел оцепеневший Авдейка. И только лицо бегущей мамы-Машеньки со счастливыми, выдутыми ветром слезами было рядом - потому что она любила его.
