- А у отца не иначе как пушка? - насмешливо спросил Сахан.
- Отца нет. Отца на фронте убили.
- Чей он? - спросил кто-то.
- Да с пятого подъезда, с солдатом беспалым ходил.
- Ладно, неси свой штык, посмотрим, - согласился Сахан.
- А меня чего в фашисты? - заканючил невысокий парнишка в огромной шапке, которого Авдейка видел впервые. - Я выше его, а его в наших берете.
- Молчи, Болонка, - ответил Сахан. - Ты эвакуашка паршивый, от фашистов бегал, а он тут с нами бедовал. Отец у него погиб, родину защищал. Понял?
Он оттолкнул Болонку, с которого слетела шапка, обнажив стриженную под нуль голову и сделав его похожим на большой наперсток. Хныкая, Болонка полез в крепость. Авдейка проводил его взглядом и побежал за штыком.
Сахан воткнул в снег почти новое красное знамя с бахромой, которое стащил из пионерской комнаты, и скомандовал:
- Наши, вперед!
Потрясая автоматами, наши бросились на штурм. Позади тащился с лопатой запасливый Сопелка. Из крепости на них обрушился нестройный град снежков. Прикрывая головы, наши принялись вырубать зацепки в толстом льду, неровно покрывающем стену. Снежки у фашистов иссякли, они принялись отбивать ногами слежавшийся снег и валить его на головы осаждавших.
- Ура! На приступ! - кричал воинственный Сопелка.
Цепляясь за выбоины во льду и подсаживая друг друга, наши уже влезали на бастион, когда отчаявшиеся фашисты начали бить их палками по головам. Болонка снял шапку с возникшего у снежного вала воинствующего Сопелки и неторопливо ударил по рыжей голове ребром детской лопатки. Голова вскрикнула и исчезла. Атака сорвалась. Сахан получил снежком в лицо, выругался и запустил в крепость палку.
- Береги оружие! - смеясь, закричал Лерка, внезапно появившийся у стены.
Выхватив у запасливого Сопелки лопату, он с силой метнул ее в стену, в то место, где кончалась кирпичная кладка и начинался снежный вал. Разбежавшись, Лерка подпрыгнул, толкнулся о торчащий черенок ногой и ворвался в крепость.
- Ура! - кричали воспрянувшие наши.
- Ура! - вторил Лерка, расшвыривая оробевших фашистов. - За Сталина! Даешь...
И осекся, замер со вскинутой в ударе рукой.
Перед ним на цокольном выступе дома сидел Кащей. Сгорбленный, упершийся подбородком в крупные кулаки, он глядел прямым, застывшим и невидящим взглядом.
За час до вечерней смены, услышав забытый барабанный бой, Кащей вышел во двор и вспомнил, что последний раз собирались на барабан еще при Алехе. Он присел к стене дома, а в груди у него ворочалось, сламывалось, навязчиво возвращалось к тому утру в крытом вагоне, везущем на фронт тюки с обмундированием, когда, выпустив на полустанке Алеху, он и сам уже просунул ногу в отодранную напольную доску, но замер от лязгнувшего засова, на миг потерял сердце и тем упустил судьбу, с тоскливой покорностью подставил себя хлынувшему в вагон потоку света и говора. Этот миг выбил его из судьбы рода, судьбы отчаянных братьев, бегавших с этапов, а теперь дерущихся на фронтах с лагерной яростью. И хотя замешкавшаяся судьба его уже решилась, не хотел он признать до последнего, что всё, кранты, не сдюжил против братьев, и не во фронтовой огонь, а в хомут ему путь, - ив угрюмой тоске забился в темноту, стиснул дыхание и молчал, когда ворошили тюки и молоденький охранник топтался по нему, кованым сапогом отдирая ухо. Он выпустил Алешу, а сам остался лежать под сапогами - молча, до хруста в челюстях закусив рукав. И дуло салаги охранника, наконец угадавшего под сапогами живое, обернулось точкой, концом его незадавшейся фартовой судьбы. И его, Кащея, за шиворот выгребли под охрану, а Леха ушел и погиб - вместо него, старшего.
