Напрасно кружилась у нее голова и тело становилось легким. Она все равно не может смешаться с толпой, войти в круг, в это дикое братство. Вот бегает мужчина на четвереньках, вот облитое вином наполовину бесчувственное тело, объятия, в которых мало человеческого, танцы, песни под ее взглядом приобретают облик сновидческой невинности. Она еще так близка к детству и его лицедейству, когда мучают животных, когда подглядывают за наготой, когда делают движения, не понимая их смысла, когда разгадывают смысл самых сокровенных тайн и над ними смеются, их страшатся, и она, помимо своей воли, ясно видит, основываясь на своем детском опыте, тщету и несбыточность притворства. Ее вдруг охватывает великая жалость к самой себе и прочим, она предчувствует, что за этим последует горькое падение, ей известно, что такое же бывает после безумного порыва самоотреченной молитвы, когда выпускают на волю до того сдерживаемые и укрощенные страсти. Драгоценная слеза катится по некрасивому лицу Анны. Слеза жалости. Тогда подходит Лоран.
— Боишься?
— Нет.
— Не хочешь выпить?
— Нет.
— Значит, боишься.
— Нет, нет, говорю вам. — С неизъяснимым презрением она добавляет: — Я не нуждаюсь в вине.
— Что ж, пойдем.
Анна идет за Лораном, сквозь толпу, смех, восклицания. И тут перед ней предстает человек весь в черном, он тоже в маске, неприметный, все говорят ему «сеньор».
Анна тоже говорит «сеньор». Ведь это же игра, не более. Дьявол? Очень легко так замаскироваться.
— Падите ниц!
Они повинуются.
— Сбросьте одежды!
Они повинуются. Плохо освещенный сарай полон белых животных, это так похоже на кошмар, от которого она не может освободиться. Кристиана распускает свои длинные волосы, чудесно отливающие золотом. Взор ее безумен. Она с криком бросается на землю. Другие тоже. Музыканты играют быстрее. Ах, как фальшивит скрипка! Стоят только Лоран, черный человек и Анна. Она бы хотела, она очень бы хотела так же броситься на землю, затрепетать, потерять голову, слиться с этой массой и назавтра сказать себе: «Ничего не помню».
— Ты головы не теряешь, — замечает Лоран. — Это хорошо.
— Разве?
— Вот эта! — указывает черный человек.
Он подталкивает ее к столу, но не грубо. Она повинуется, сжав зубы, всеми силами стараясь не закричать, она видит лица вокруг, разноцветные маски, веселые, жестокие, в то время как с жестокой точностью, с какой-то холодной нежностью черный человек кладет ее на стол и совокупляется с нею, и до самого конца она, оледеневшая от отвращения, говорит себе: «Я не боюсь, не боюсь…»
