— Скажи мне, по крайней мере, что это в последний раз…
— Ты отлично знаешь, что каждый раз — последний.
Вот они все трое вместе, в этой холодной, пустой комнате, в этом страхе. Горшок с зельем на очаге распространяет горький аромат. У Кристианы дрожат ноги. У Анны начинает кружиться голова, ее подташнивает. Кто подносит глиняную чашку к ее губам? Она вдруг чувствует себя легкой, будто поднимается в высоту, и Кристиана смеется дребезжащим, слабым смехом.
— Ты сейчас увидишь, увидишь, сейчас полетишь…
Это правда. Ноги едва касаются лестницы, которая почему-то не скрипит. Игра, великая, страшная игра, хочется смеяться, плакать, очень страшно, но все это доставляет удовольствие, наслаждение, потому что ты не одна, потому что тебя берут за руку, потому что ты наслаждаешься чужим страхом, заключается сообщество, совершается причастие.
Вот они вышли за порог, теплая ночь, они побегут в лес собирать цветы, а может быть, и грибы, они будут бежать, пока сердце не запрыгает в груди, ощущая радость поддельной невинности, с вновь обретенной легкостью, и вдруг они оказываются в многолюдном обществе, в полуразрушенном сарае, ветхом пристанище, где даже днем страшно, но под покровом ночи, в теплой компании тут хорошо, из леса сюда сходятся призраки. Некоторые пьют и едят, но Анна не ощущает ни голода, ни жажды, которые столь красочно описала Кристиана. Она жадно вглядывается в лица, в цветные пятна, красные щеки, блестящие глаза; наконец вот они, близко, открытые, беззащитные, и стоит ей протянуть руку, как она прикоснется к их тайне. У нее тоже есть своя тайна, жалкая детская тайна, кто знает, сможет ли она освободиться от нее, забыть безграничный стыд, забыть, что она никем не любима?
Огромный стол, где в беспорядке разбросано съестное, вино, пиво в количестве, которое поражает в этой стране, разоренной бесчисленными смутами эпохи, голодом, эпидемиями. Еда растерзана, яйца раздавлены, стаканы с вином перевернуты, никто не обращает на это внимания, с какой стати? Ничто утром не должно противостоять этому пренебрежению страхам. Какая-то расточительность царит на сборище, которое с ужасом наблюдает Анна. Ибо тут собрались все дети нищеты, от самых утонченных до самых жалких, самых омерзительных. Нищенка по локти погружает руки в блюдо с мясом, терзает его, обсасывает кости. Старинное уважение к еде, одно из самых древних, отброшено, побеждено. Привычное отвращение к бедным, больным преодолено, потому что уродство и бедность выставляют здесь себя напоказ, торжествуют, и Кристиана, с открытым корсажем, готова принадлежать любому, кто захочет ее взять, ее золотое сияние брошено к ногам любого, вся ее красота вот-вот превратится в ничто, и это ей желанно. Она нарядилась в роскошное платье только для того, чтобы оно было разорвано, возможно, она желала, чтобы так же было разорвано и ее роскошное тело, чего так и не случилось. Маленький худой человечек в отдаленном конце сарая выкрикивает непристойности, но никто его не слушает, потому что все здесь одна видимость, лишенная содержания; горожанка, которая тяжело дышит в темном углу от прикосновения липких рук, на следующий день ни за что не впустит в дом пьяного поденщика, который сейчас овладевает ею. Только Анна одинока. Лоран в черной маске.
