Хаим Хайкин не открывает глаз и видит, видит все, весь мир, все миры, и все так ярко и легко и катится, как дым… Он чувствует, как что-то отделяется от тела, от нутра, от сердца и тянется, тянется кверху и уходит, а ему так легко, так легко… Он испускает глубокий вздох и долгий-долгий стон. И становится еще легче. А потом он не чувствует ничего, совсем ничего…
Когда служка Бере, рыжеволосый человечек с припухшей губой, пришел в синагогу в чулках с дырявыми пятками и увидал, как Хаим Хайкин сидит, прислонившись к стенке, задрав голову, с закрытыми глазами, его взяла досада. Он решил, что тот дремлет, и начал ворчать, сердиться и ругаться:
– Нахальство… Разлегся… Граф Пшангуцкий и тот не должен бы так развалиться… Видно, здорово закусил… А сюда пришел спать… Реб Хаим, будьте добры! Эй, реб Хаим!.. Реб Хаим!..
Последние лучи солнца проникли сквозь окна и упали на спокойное лицо Хаима Хайкина, блестящие черные, курчавые волосы, черные густые брови, полуоткрытые добрые черные голодные глаза и насквозь пронизали светом его мертвое, бледное, всегда голодное лицо.
Да, у Хаима Хайкина был легкий-легкий пост.
