Темная осенняя ночь сорок третьего года. Вздрагивает от тяжелых взрывов земля. Третью осень идут бои на одном рубеже. Целые сутки мелко сеет колючий дождь. В единственном оконце сторожки время от времени вспыхивают отсветы далекого пламени, словно зарницы.
Немецкий танкист стоит на пороге избушки, щурится на свет тусклой лампы, недоверчиво ощупывает глазами Куцего, через каждую минуту спрашивает одно и то же:
— Партизан?
Куцый отрицательно крутит взлохмаченной головой. Колени его мелко вздрагивают каждый раз, когда фашист подергивает рукой и в лицо бакенщику поглядывает черное дуло парабеллума. Солдат белокур, в черном комбинезоне и, кажется, пьян. За окном глухо рокочет его небольшой и приземистый, как черепаха, танк.
— Партизан, найн? — опять спрашивает он, тревожно озираясь.
— Нет, — отвечает Куцый, боясь даже пошевельнуться под дулом пистолета. И совсем не знает он, что в это время деревянные балки нового моста через Пыршу подтачивает тонкая пилка. «Жик-жик… Жик-жик…» — ведет она ночной разговор с мостом. Это партизаны стараются.
— Документ! — требует танкист.
Куцый протягивает засаленную гербовую бумагу. Ее выдал ему фашистский комендант. В ней, между прочим, сказано, что Леонтий Тучин до войны бежал из большевистской ссылки и теперь содействует германским властям в борьбе с партизанами.
Бумага очень пригодилась. Каждый раз показывает ее Куцый проезжающим или проходящим немецким солдатам.
Танкист читает документ, вертит его в руках, тревожно поглядывая в темные углы сторожки, потом прячет в карман и хмуро картавит по-русски:
— Карашо…
Затем тычет себя в грудь, повторяя:
— Улих… Улих… Улих…
Назвав себя, он настойчиво твердит:
— Улих, понимай?
Куцый растерянно пожимает плечами.
— Улих! Не понимай?! — удивляется и сердится танкист.
Куцый испуганно смотрит на него. Он и в самом деле не понимает, что от него требует этот Улих.
А фашиста бесит то, что Куцый о нем не слышал.
— Варум не понимай?! — орет он, надвигаясь и грозя пистолетом.
— Улих аллее понимай! Ты есть швайн! Hinaus! Weg! — показывает он гневно на дверь, выгоняя бакенщика прочь из его сторожки. «Улих сам будет тут спать. Сейчас подойдут его товарищи».
— Ош-шен многа. Цу филь!
Но Улих хитрит. Ночь пугает его. И в душе он проклинает этот глухой северный край. Он совсем один сегодня. Другое дело, когда товарищей много. А теперь лишь бы дождаться рассвета. Притаиться в лесной глуши и дождаться…
Куцый вымаливает разрешение остаться под крышей. На улице холодно. На улице дождь.
