Он сложил карту, кивнул Эмме со своей отвратительной улыбкой и ушел.
Эмма была оглушена. Ей чудилось приближение чего-то ужасного, против чего она бессильна. И она даже не могла предотвратить это, не предав своего народа, своей страны. По всем признакам наступило страшное время. Новое боролось со ста рым. События следовали одно за другим. Как будто невидимая рука стремилась силой низвергнуть все, что постепенно создавалось столетиями. Ничто не было прочно, все, казалось, расплывается.
* * *
События на Корсике принимали предсказанный сэром Уильямом оборот. Французам пришлось оставить Сан-Фьоренцо; сжигая свои корабли или потопив их в гавани, они отступили в Бастию.
Город был хорошо укреплен и имел почти пятитысячный гарнизон. Лорд Худ мог противопоставить им только тысячу четыреста матросов и солдат морской пехоты. Тем не менее Нельсон высказался за осаду. Взяв на себя командование матросами, он добился осуществления своего плана. Одиннадцатого апреля он начал обстрел противника, а двадцать четвертого мая доложил об успешном выполнении задачи:
«С наступлением дня мы узрели самое достославное, что только может предстать глазу англичанина и что мог свершить только англичанин, армия в четыре с половиной тысячи сложила оружие перед менее чем тысячей бриттов! Теперь остается только Кальви, и Корсика — наша»
Позже, из протоколов о переговорах, которые вела палата общин, Эмма узнала, что десятого августа Кальви пал. Парламент большинством голосов выразил флоту благодарность нации; но все отметили, что Нельсон не был даже упомянут.
Через неделю от него пришло письмо, в котором он рассказывал о завоевании последнего бастиона французов на Корсике, Жара была невыносимой и унесла не меньше осаждающих, чем пули врагов. И все-таки цель была достигнута. Нельсон принимал в операции самое деятельное участие. Даже когда двенадцатого июля на передовой батарее он был ранен осколками камней и ослеп на правый глаз, он не оставил поля боя.
Вместе с горячим признанием его заслуг лорд Худ переслал дневник осады Нельсона в Лондон. Но лорды Адмиралтейства не назвали его имени даже в числе раненых.
«Я сражался сто десять дней на море и на суше, предпринял три атаки на корабли, дважды нападал с „Агамемноном“ на Бастию, выдержал четыре морских битвы, отвоевал две деревни, сжег двенадцать кораблей. Насколько мне известно, никто не смог сделать большего. Мой верховный командующий похвалил меня, но кроме него никто меня не поблагодарил. И что еще более оскорбительно: за сражения, в ходе которых я был ранен, хвалят других, тех, кто в это время вдали от поля боя лежал в постели. Наверно, я был так нескромен, что надеялся на более справедливую награду?
