— А! Так нужно снять с него допрос некоторым образом по секрету? — догадался Суровцов. — Вы, кажется, сказали, он ваш бывший крестьянин, из Пересухи?
— Из Пересухи, но его теперь нет в Пересухе. Он с отцом в степи, на Татьяны Сергеевниной пасеке, вот тут, за нашим полем. Нам в деревню не нужно ехать, а прямо на пасеку.
— Вы говорите нам? — спросил Суровцов с некоторым недоверием.
— Я должна поехать с вами, Анатолий Николаич; Василий не знает вас. Нужно, чтобы он рассказал правду, без утайки. Мне он во всём признается.
— Ах да, я очень рад! — встрепенулся Суровцов. — Только… вы разве ездите верхом? И потом Трофим Иваныч… Ведь он, верно, будет недоволен, что вы…
— Я поеду с сестрой Варей, в отцовском шарабанчике, — перебила его Надя. — Мы часто ездим в нём и сами правим. Отец знает это. Только пораньше, Анатолий Николаич! Заезжайте за мною как можно раньше.
— Например?
— Например, в пять часов; я встаю очень рано.
— О, я тоже встаю рано. Но не потревожу ли я вас, если приеду в пять часов? Ведь это очень рано, Надежда Трофимовна!
— Нет, нет, пожалуйста, в пять часов, я буду готова, — настаивала Надя.
Суровцов улыбался сам с собою всю дорогу, возвращаясь домой на своём Кречете. Это был превесёлый серый конёк, выведенный с Дона, небольшого роста, толстоногий, горбоносый, с вывороченными дерзкими ноздрями, с огненным глазом под косматой чёлкой. Он мог идти ходою по десяти вёрст в час, мягко и плавно покачивая всадника, как ребёнка в колыбели. Кречет был птицей не по одному прозвищу. Его каменные ноги в лохматых щётках не умели спотыкаться, где бы ни приходилось ехать: в болоте, по пахоте, по мёрзлой колоти поздней осени. Он не мог видеть впереди себя другую лошадь. Увидеть её — для него значило опередить. В скачке он был горяч до бешенства и, как истый калмык, не разбирал препятствий. Суровцов уже три года ездил на нём и любил Кречета словно родного брата. Самое грустное настроение духа рассеивалось дымом, как только нога его вступала в знакомое стремя, и знакомый надёжный хребет уносил его в поле с весёлым степным ржанием. Но в весёлом настроении Суровцов был вдвойне счастлив верхом на Кречете. На нём ему мыслилось ясно и дышалось легко. Есть что-то особенно мужественное, возвышающее дух в верховой езде. Гордый и сильный зверь, тобой покорённый, несёт тебя, повинуясь малейшему движенью твоего пальца, и ты царишь на нём спокойный, уверенный, поднятый высоко над толпою, проносясь лёгким полётом птицы там, где пеший медленно ползёт, обливаясь потом. Раздвигаются и пробегают мимо тебя окрестности и дали, а ты мчишься вперёд и вперёд могучими прыжками, вдыхая воздух полной грудью, свободно всё обозревая, свободно действуя и рукою, и мозгом. В этом вихре скачки кажется тебе, будто конь и всадник — одно существо: с смелостью замысла, с способностью наслажденья разумного человека, с диким увлечением, с дикою силою неукрощённого зверя.
