Занавес.
СЦЕНА 2
>Дом номер восемь на Грейт-Колледж-стрит в Лондоне; 2 июля 1873 года.
>Куда более скромная комната. Верлен откупоривает бутылку вина, Рембо праздно валяется на своей кровати.
Верлен. Ты сегодня вставать собираешься?
Рембо. Всегда любил осень.
Верлен. Вообще говоря, сейчас лето. Просто в Англии разница не заметна.
Рембо. Давно мы торчим в этом клоповнике?
Верлен. Пять недель.
Рембо. Господи, жизни не видно конца.
>Верлен наполняет два бокала и подает один из них Рембо.
Верлен. За пять недель многое может произойти.
Рембо. За десять минут тоже многое может произойти. Только почему-то не происходит.
Верлен. Когда я только-только женился…
Рембо. Насколько я понял, эта тема закрыта.
Верлен. Я всего лишь…
Рембо. Тем более не надо.
Верлен. Извини.
Рембо. Наливай.
>Верлен подходит и наполняет его бокал.
Верлен. А ведь выпадают иногда хорошие времена, верно? Даже, можно сказать, счастливые.
Рембо. Когда?
Верлен. Будто ты не знаешь. Ты и сам это признаешь, пусть через силу.
Рембо. Как я уже говорил, я слишком умен, чтобы быть счастливым.
Верлен. Помнится мне, когда мы с тобой в Бельгии пытались заснуть где-то под забором, ты сказал, что никогда в жизни не был так счастлив.
Рембо. Сделай милость, избавь меня от своей лживой, тошнотворной ностальгии.
Верлен. Зачем ты лелеешь свою хандру? Рембо. Уверяю тебя, от боли я получаю больше удовольствия, чем от удовольствия.
Верлен. У тебя появился какой-то извращенный пессимизм.
Рембо. Наливай.
Верлен. Сам наливай.
Рембо. К старости ты стал самодуром.
>Встает и подливает себе вина. Верлен отходит к окну.
Верлен. Дождь не стихает.
(Молчание.)
Насчет старости — это ты верно заметил. В нынешнем году мне стукнет тридцать. Тридцать лет. Страшно подумать.
Рембо. Какая гадость.
Верлен. Но ведь и ты далеко не ребенок. Тебе почти девятнадцать.
Рембо. Я начинаю отчаиваться.
Верлен. Из-за чего?
Рембо. В золотые и безгрешные отроческие годы мне ясно виделось будущее. Я подмечал ошибки своих предшественников и знал, что нужно делать — так мне казалось, — чтобы их не повторять. Я знал, что мой путь тернист, но надеялся, что с опытом превращу себя в философский камень, создам новые краски и новые цветы, новые языки и нового Бога — и все обращу в золото. Суждено тебе, как всякому пророку, говорил я себе апокалиптическим слогом, познать хулу и гонения, но, познав их, ты возвысишься. Прошло совсем немного времени, и я понял, что пророк не может терзаться сомнениями. Пророку позволительно быть оптимистом или пессимистом, это уж как получится, но непозволительно хоть на крупицу терять уверенность. А я заметил, что мучительно копаюсь в себе в поисках чего-то такого, чему люди не верят или не хотят верить, а если верят, то по глупости. И, погрузившись в лирику самосожаления, подошел я к зеркалу и сказал: «Господи, не знаю, как мне быть, ибо нет любви на земле и нет надежды, а я бессилен что-либо изменить, Господи, я не могу создать больше того, что создал Ты, и место мне — в преисподней».
