— Ладно, — буркнул я и опять потянул за ниточку своих воспоминаний.
Черемуха — дерево любви, и ее цветы — цветы любви. Девушки вплетают их в волосы, парни ломают целыми охапками, чтобы дарить своим милым.
Пока не облетят черемухи цветы,
Мой зов не перестанешь слышать ты.
Так или в этом роде написал недавно в стенной газете выдающийся поэт нашего факультета. И сразу же студентки стали заучивать вирши наизусть и переписывать в свои альбомы. Не успеешь оглянуться, как стишок окажется напечатанным в какой-нибудь газете или журнале, тогда к студенткам присоединятся и школьники… Тьфу!
В тот раз черемуха тоже цвела белым сугробом, а на самом толстом ее суку висела пионервожатая, темноволосая горожанка с кровоподтеками под глазами (значит, били), в окровавленной, продырявленной белой блузке (застрелили или закололи), с разодранной юбкой и с синяками на бедрах (значит, надругались).
Два «ястребка» отгоняли от черемухи старух — не базар, мол, — но те, перейдя на другую сторону дороги или отступив еще на шажок, все равно шипели:
— Вот так-то оно, красавица!
— Кхе, кхе…
— Теперь-то уж оставит детей в покое!
— Где это видано — натравливать на родителей!
— Почитай отца и мать свою…
— У большевиков другие заповеди.
— Как жила, так и померла. А лесовикам что, разве не хочется? Тоже мужики ведь… Домой хода нет, вот и поигрались с приблудной. Ну, разве это женщина, разве латышка…
Вряд ли оба «ястребка» — молоденькие, примерно в моих годах, — не слышали бабьих пересудов; один из них уже залился краской до ушей. Они никого не трогали, только повторяли, словно поцарапанная пластинка:
— Разойдись, разойдись, не на базар пришли…
За поворотом поднялось облачко пыли. Верно, поспешало на рысях волостное начальство с экспертом и прочими, кому положено. У меня не было ни нужды, ни охоты встречаться с ними: примутся еще сгоряча за меня. Я прошел мимо старух, свернул на первую же просеку и прошагал еще немного. Сел на краю канавы, под другой черемухой, только она была куда ниже первой, и закурил.
— Неужели трудно обождать, пока машина остановится, и не задевать других своими копытами? — вернул меня к действительности резкий голос.
Это была не Дзидра, сидевшая рядом, а наша групоргша во всем ее величии — плоская, как доска, считавшая своим священным долгом поучать всех и каждого. Меня она почему-то возненавидела с первого же взгляда; так, во всяком случае, мне казалось.
Я не успел сказать в ответ ни слова, меня опередила Дзидра.
