находил почлега между Луцком, Житомиром и Белогородкою, эта Rossia bassa, в
которой Киев стоял за чертою населенных мест (chi e fuori della detta Rossia), в которой
видал он только пьянство, слыхал только про лесных бродяг,—эта панорама
бесприютных и голодных трущоб трудами и подвигами их прадедов, дедов и отцов
была превращена в страну, цветущую земледелием, скотоводством, промыслами,
торговлею,—и созданное смелою, энергическою колонизациею предков многолюдство
лишило потомков тех прав, которые были утверждены веками, правительствами,
народами,—лишило для того, чтобы „землю, текущую молоком и медомъ", превратить
в такую бесприютную и голодную пустыню, какою Контарини видел ее с ужасом 175
лет назад...
.
75
Ach! czyjez serce, czyje w zalu si§ nie nurzy? *).
невольно повторяет потомок завзятых и беспутных Козаков стих потомка не менее
завзятой и по-своему беспутной шляхты, когда широкая земля, напоенная кровью тех и
других, отвечает на его вопросы таким же широким молчанием.
Во na rozleglych polach rozlegle milczenie.
Tylko wiatr szimii, smutnie ugmajc klosy;
Tylko z mogii westehnienie i tych jgk z pod fpawy,
Со spig, ua zwigdlych wicncach swojej sfcarej slawy **).
Наших полонизованных Русичей мы поминаем польскими стихами. Русских стихов
не заслужили эти жертвы римской политики: они предпочли чуждый элемент элементу
родному, и судьба жестоко покарала их за отступничество вместе с теми, для кого они
сделались отступниками.
Православный предводитель полонизации, не умевший даже повторить
малорусской фразы ***), Адам Киеель, изобразил их несчастное положите в письме к
Оссолинекому яркими красками:
„ПЯТЬ недель мииовало уже, как посылал я к Хмельницкому, и до сих пор не имею
никакого ответа; а при этой его кунктации, всегда для меня подозрительной, чернь
остается в кунах и не пускает панов по домам. В Брацлаве убито несколько десятков, в
Вышеве—десятка полтора. Меды, чинши, паствы, аренды с Киева и отовсюду берут па
Хмельницкого; наконец, поташи, где еще были, распроданы... Получил я известие, что
большая часть Орды осталась у него, и кочует здесь при нем. На мои вопросы: для
чего? отвечают мне, что все это делают наши, которые уже и зимою грозят им войною;
при этом охуждают пакты и чего толь ко не говорят! А Хмельницкий все это знает и
слышит. Шляхта же (nobilitas) доходит здесь до последнего отчаяния: негде и нечем
жить. Хотели было ехать по своим домам, хоть бы нас,
*) Ах, чье же, чье сердце не погрузится в печаль!
