которую метил он этим замыслом, он был готов отплатить им общим унижением, а
между тем надеялся подняться на высоту власти со стороны противоположной.
Так ли оно было, или нет, никто не может утверждать после утайки достойным
учеником иезуитов руководящей нити к разъяснению начала Хмельнитчины. Но
поведение короля и канцлера современные нам Поляки находят более нежели
странным.
Король выехал из Варшавы 24 (14) июня и прибыл в Люблин 3 июля, за неделю до
появления под Збаражем козакотатарского авангарда. Он знал, что и султан, и хан
обязались помогать Хмельницкому; знал, какими силами располагает опасный
бунтовщик, но не выдал третьих вицей на поспо.штое рушение. Ограничился только
тем, что стянул в Люблин остаток чужеземного войска, которого в запасе было еще
2.000, а коронным панам велел привести их надворные дружины. Такого вооружения,
по его мнению, было достаточно.
Если не предполагать в этом злого умысла, то „ благородный умъ“ панского
избранника оказался в настоящем случае ниже всякой оценки. Ян Казимир надеялся
победить Хмельницкого еще более недействительным способом, чем тот, который был
панам преподан миротворцем Киселем.
Один из товарищей Хмельницкого по бунту, шляхтич Забугский, передался к панам,
и король держал его при своей особе с тем, чтобы смутить Хмельницкого своим
появлением на театре войны, низложить его среди Запорожского Войска и вручить
булаву козацкому изменнику.
Судя по поступкам королевского агента Смяровского и даже по тому, как
распорядился с ним ежедневно и ежечасно менявшийся Хмель, Поляки думают, что
двор имел сношения с некоторыми козацкими полковниками; а что многие из них были
готовы, подобно Забугскоыу, предать Козацкого Батька, в том нет никакого сомнения.
Оши могли и обещать Яну Казимиру торжественную сцену низложения „русского
единовладника и самодержца", столь же им противного, как противна была панам
всякая диктатура. Но Итальянцы сложили мудрую пословицу: „dal detto al falto Y e un
gran
;
31
tratto® *). А время между тем уходило, и новой армии угрожала участь погибшей
под Корсунем. В этом есть что-то недосказанное польской историографией:
чувствуется какая-то утайка от истории.
Яну Казимиру в Люблине, пожалуй, мог присниться сон Владислава IV.
Венецианский посол Контарини уведомил его о страшном поражении Турок и
склонял,-точно второй Тьеполо, к Турецкой войне. Ян Казимир мог вообразить Козаков
своим авангардом, Татар — арриергардом, а Мария Гонзага, с которой он разыгрывал
