— Я не мнительный, – смирился Дольгар. – Просто твой пинцет на пыточный инструмент похож, а мазь какой-то гадостью воняет.
Я пожала плечами и понюхала мазь.
— Это не гадость, а чистотел. Это ты еще аппарат МРТ не видел…
— Буквы в нехорошее слово складываются.
— Все гораздо прозаичнее… – Обрывки ниток дохлыми червячками падали в таз. Когда же этот дождь кончится…
Я вздрогнула. Длинный рваный порез от живота к ребрам, черные шелковые нитки. И пинцет в моих руках. Ничего, надолго он нас не задержит. Рана пустяковая.
— Аретейни!
— А?..
— С тобой все нормально?
— Д-да… – выговорила я, принимаясь за работу. – А в чем дело?
— Ты пялишься в пустоту.
— Ну… – Видение растаяло, померкло. – У тебя бывают сны наяву?
— Ты, вообще, здорова? – поинтересовался Дольгар, передавая мне мазь.
— Относительно, – брякнула я. – И ты поправляйся. А то совсем твои головорезы распустились.
— Кто, Ришцен? – Дольгар активно помогал мне бинтовать. В общем, он был неплохим пациентом. – Я приказал Олькмеру за ним проследить.
— А ты все равно поправляйся. А то зима уже. Холодно валяться.
Зарлицкий господин приподнялся и сел. Это ему удалось с трудом – он задыхался, на лбу выступили капельки пота. Поглядел на меня.
— Я думал, ты меня ненавидишь.
Я удивилась.
— Ненавижу? С чего ты взял?
— А как же иначе.
Я, задумавшись, пожала плечами.
— Может, поначалу. А сейчас… ненависть – слишком сильное чувство. Не люблю, не хочу, местами не уважаю – да. Но чтобы ненавидеть… нет. Не за что.
Он, казалось, растерялся. Потом сказал совсем не то, что я ожидала услышать.
— Я рад, что мы друг друга поняли.
Я распахнула глаза. Разумеется. Я привыкла видеть его этаким бессердечным, жестоким и на весь мир озлобленным. А на деле – никому не хочется лишний раз трепать себе нервы. И Дольгар не исключение.
Соседи были научены уму-разуму, Дольгар вгрохал в наемное войско последние деньги, и настали голодные времена. Если в доиндустриальной эпохе голодное лето или голодная осень – полбеды, то голодная зима уже проблема посерьезнее. Все обитатели замка, включая собак и лошадей, непрестанно мерзли и чихали, и похудели вдвое. Я перешила Вилёнкины платья, собаки по вечерам выли особенно тоскливо, а Дольгар хронически пребывал в дурном настроении. К концу декабря забили последнюю корову. По вечерам Патрик учил меня метать ножи, а дни я теперь просиживала в замковой библиотеке, либо в своей комнате с каким-нибудь рукоделием – Вилёнкины покои теперь могли запросто служить рефрижератором. Часто компанию мне составляли Варших или Ниллияна, и я потихоньку учила их читать и писать. Варших делал успехи, а Ниллияна… Ниллияна зато прилежно училась. Мне казалось, что она грустит о чем-то, и мысли ее не здесь.
