- Ты не понял. До революции люди делились не по нациям, а по вере: православные, католики, протестанты, иудеи.
Я вдруг сообразил, что мы живем на скрещении всех вер: в Армянском церковь Николы в Столпах, в Старосадском - кирха, в Милютинском - костел, в Спас-Глинищев-ском - синагога.
- Если ты ходил в любую церковь, кроме синагоги, ты в полном порядке, а если в синагогу, должен был жить в черте оседлости.
- Это где?
- Ну, в Бердичеве... в Бобруйске, - мама явно не была сильна в еврейской географии, - еще в каких-то местечках.
- И они все ездят в Спас-Глинищевский?
- Нет, там московские... Какой-то процент евреев допускался в Москву. Была норма в гимназиях, в университете... Да я сама толком не знаю, что ты ко мне пристал?
- До революции было лучше, - сказал я со вздохом.
- Что случилось? - Лицо матери стало серьезным, наконец-то до нее дошло, что я спрашиваю неспроста.
- Курица назвал меня жидом.
- Ну, и дал бы ему в морду.
- Попробуй дай...
- Вот не знала, что мой сын трус, - искренне огорчилась мать.
- При чем тут трус? - безнадежно сказал я, уже предвидя, что стану трусом. - Разве сладишь со всем двором?
- Ты что, один такой?
- Какой?
Ответа не последовало. В матери происходила какая-то внутренняя перестройка.
- Вот не ожидала, что у нас возникнет такой разговор. Твои самые близкие друзья - евреи, наши знакомые - почти сплошь евреи. Разве это плохие люди?
Я слушал ее с ужасом. Мне никогда не приходило в голову, что я окружен евреями. Я стал называть про себя фамилии моих товарищей, фамилии тех мужчин, которые делились на поклонников мамы и на друзей семьи, безрадостная картина. Значит, евреи не растворены в общей людской массе, а образуют какую-то отдельность, общину, касту, и я должен находиться внутри этого круга, не посягая на то пространство, где сверкают Вовка-Ковбой, Юрка Лукин, Сережа Лепковский - мои любимые герои, и на то, где ползают такие гады, как Женька Мельников, Кукуруза, Курица с Леликом, а мне не хочется жертвовать даже ими. Только сейчас мне открылась схожесть людей маминого круга, казалось бы, таких разных: кто тихий, задумчивый, кто шумный, развязный, кто витающий в облаках, кто очень земной, они все несли в себе нечто такое, что объединяло их в единый клуб. Какое-то изначальное смирение, готовность склониться, их взгляд был вкрадчив, улыбка словно просила о прощении. Каждого из них ничего не стоило поставить на место. Раньше я относил это за счет интеллигентности, но теперь понял, что дело в другом. И чтобы получить подтверждение своему открытию, я спросил:
