И с той добротой, с той нежностью, которая приходит к человеку, когда он счастлив, полон веры в себя и надежд, дедушка Искра думает о маме Тарасика.
Так, значит. Десять минут прошло. Так… Подача газа. Он зажигает спичку, подносит ее к кочерге, обмотанной на конце паклей. По-гончарному эдакая кочерга называется факелом. Неприметно дрожит рука — она устала. Мастер медленно открывает газ и подносит к газовому отверстию факел.
Крик, отрывистый, дикий крик заглушает биение машин. Крик дрожит в ушах у дедушки Искры. Мастер не знает, что это кричит он сам. Все вокруг исчезло. Нет печи, нет вазы, нет вечера за окном. Тьма. Боль. Глаза как будто засыпало раскаленным песком. Боль разрывает глаза. Темнота. И над этой тьмой короткий и страшный крик. Это он кричит. И медленно оседает на ступеньку погасшего для него маяка.
Нет, нет, не может этого быть. Не смерть же это. Когда человек умер, ему не больно. А все то, что осталось от жизни дедушки Искры, превратилось в боль.
Его крик подхватывает десяток других голосов. Его поднимают, ведут. Он идет, спотыкаясь, вниз, по ступенькам горна. Кто-то ему говорит: «Тарасыч». Он слышит плач. Плачут женщины, словно умер он и слышит над собой причитанье.
— Взрыв! Глаза! — объясняют люди друг другу.
— Доктора! Скорую помощь! — слышит дедушка.
— Обопрись, Тарасыч, — говорит сменный мастер Антоныч. — Погоди, не бойся, еще, может, и ничего.
— Да как же ничего, когда глаза! Вот в чем главное дело — глаза! — отвечает кто-то из тьмы. И тьма голосит дурным бабьим голосом: — Тарас Тарасыч, родной ты наш! Сердешный! Нынче даже и супу не похлебал. Которую ночь не спишь!
— Да что ты по нему, как по покойнику? Ума решилась! Замолчи давай! — сердито говорит Антоныч. — Не слушай ее, Тарасыч! Баба есть баба.
В руке мастера Искры чья-то рука… женская, жестковатая — рука работницы.
«Кто же ты?» — думает он сквозь боль.
«Родной человек, — отвечает рука. — Не бойся. Я с тобой».
Но ее лица он не помнит, не знает. А взглянуть не может. Свет погас.
Разве он знал, что такое свет!.. Не стало света, не стало завода, людей и вот этой, что держит его за руку. Стало быть, это и было светом?
Все как будто теперь на той стороне, на том краю жизни. За тем краем, где был белый свет, лежали любовь, обиды, река, на которую он глядел той ночью. Темная, катилась она… И всплыли вдруг из черноты ночи и боли продолговатые отсветы тусклой воды. Они-то и объяснили своим простым языком дедушке Искре, мастеру Искре, что он ослеп.
