Мне трудно было бы описать, в каком состоянии я очутился после чтения письма, ибо до сегодня я не знаю, какого рода чувство волновало меня тогда. Это одно из тех исключительных положений, подобного которому не приходится испытывать; другим объяснить их нельзя, потому что они не имеют о том понятия; трудно их уяснить хорошенько и самому себе, потому что они единственные в своем роде и не могут быть даже сближены с каким-нибудь другим известным чувством. Однако каковы бы они ни были, несомненно, что в них входили горесть, досада, ревность и стыд. Хорошо, если к ним не примешалась и любовь!
– Она меня любит, и я охотно тому верю; но разве она не была бы чудовищем, – восклицал я, – если б ненавидела меня? Кто имел когда-либо такие права на чье либо сердце, какие я имею на нее? Что ж мне еще остается сделать для нее, после, того, как я пожертвовал ей всем? И все-таки она меня бросила! и, неблагодарная, думает, что обезопасила себя от моих упреков тем, что говорит, будто она не перестала любить меня. Она боится голода, великий Боже! что за грубость чувств и как дурно отплатила она мне за мою деликатность! А я не боялся же его, я, так охотно рисковавший ради нее впасть в нужду, отказываясь от будущности и спокойной жизни в отцовском доме; я, обрезавший себя во всем до самого необходимого, только б удовлетворять ее прихотям и капризам! Она говорит, что обожает мена. Если б ты обожала меня, неблагодарная, то я прекрасно знаю, с кем бы ты посоветовалась; ты, по крайней мере, не бросила бы меня, не простившись. У меня надо спросить, какие жестокие страдания чувствуешь, расставаясь с тем, кого обожаешь. Надо лишиться рассудка, чтоб по доброй воле решиться на это.
Мои сетования были прерваны посещением, которого я никак не ожидал: пришел Лески.
Палач! – вскричал я, схватив шпагу, – где Ланон? что ты с ней сделал?
Это движение испугала его; он отвечал мне, что если мне угодно таким образом принять его, когда он пришел сообщить мне о величайшей услуге, какую он только мог мне оказать то он уедет сейчас же, и никогда не ступит ко мне ни ногой. Я бросился к двери, и тщательно ее запер.
Не воображай, – сказал я, оборачиваясь к нему, – что ты можешь снова провести меня как дурака и обмануть меня выдумками; или защищайся, или отыщи мне Манон.
Эх, какой вы горячий! – сказал он. – Да я затем только и явился. Я пришел объявить вам о таком счастье, какого вы и не ожидали, и вы, может быть, и сознаетесь, что хотя несколько обязаны им мне.
