Попытаться отбежать еще дальше?
Я развернулся, стараясь не шуметь листвой, поднял голову. Чертовы дубы! Раскидистые ветви слишком высоко, под ними ничего нет. И сами‑то голые! А месяц совсем низко. Пронзил все под ветвями, покрыл все вокруг лоскутками желтоватого света.
Как на ладони. Попытаешься подняться и бежать — и кто знает, не станет ли это последней ошибкой в твоей жизни?..
Погасли фары дальнего света. В доме осветились окна по сторонам от двери. Вспыхнул наружный фонарь, окатив оранжевым светом лестницы, машину, пруд — до самых деревьев по ту сторону. И даже здесь стало светлее…
Я вжался в листву.
Пурпурный «ягуар» в неестественном свете фонаря казался кроваво‑вишневым. Передняя дверца открыта, водитель обходил машину.
Сейчас я его не очень хорошо видел — лишь высокий и худощавый темный силуэт, но за проведенные здесь ночи прекрасно успел рассмотреть. Лет двадцати двух, молодой и стройный, вьющиеся светло‑русые волосы и идеально правильные черты лица. Слащаво‑красивые, до приторности. Может, конечно, я пристрастен: с моей‑то даже зимой веснушчатой мордой, трижды ломаным носом и шрамом через всю скулу от перстня на кулаке одного типа, чтоб ему переломанные пальцы перед каждым дождем ломило…
Опять щелкнул замок, блондин распахнул правую дверцу, протянул руку.
Я сглотнул. Вот ее я еще не видел. Она все ночи дома сидела.
Знаю только, что женщина — почему‑то они все женщины, эти чертовы твари. По крайней мере, мужиков таких еще не встречалось и, надеюсь, не встретится. Старик говорит, мужики ни на что такое не способны. Черт его знает, почему, но не умеют так. А по‑моему, это даже к лучшему, что мужики такие неполноценные. Если бы еще и мужики были такие — этих тварей было бы вдвое больше. На черта надо?!
Интересно, сколько ей лет — с семью‑то десятками холмиков на заднем дворе… Ту, у которой было сорок два, я не видел, с ней справились другие. Я тогда был слишком мал. Так, зрителем отсиделся, условно на подхвате — никогда не знаешь, как оно обернется…
Но других видел. Больше, чем хотелось бы. Кое‑что знаю. До тридцати холмиков доходят годам к тридцати с хвостиком. А у этой — семьдесят пять. Получается, совсем старуха должна быть.
Они, правда, чертовски хорошо сохраняются, больше двадцати пяти мало кому дашь… Но все равно, время должно брать свое. Оттого и любовь к смазливым молоденьким мальчикам, наверно. Так что рука протянута не из вежливости, в самом деле пригодится…
