Я закуриваю вторую и смотрю на Воронова. Он отдыхает. В полутора метрах от нас, за дверью, на кривой дерматиновой банкетке в коридоре, своей участи — вперемешку — ждут бандиты и терпилы. Скоро Николай Петрович, цезарь в белой рубашке, с двумя неуставными пистолетами в желтой подмышечной кобуре, начнет прием. Будет казнить и миловать.
А пока он насыпает себе в чашку дрянной «Нескафе», который принес рано утром с рынка битый индус. Воронов сыплет одну ложку, две, три. Над четвертой он немного задумывается, но потом, с решительностью Александра Великого, опрокидывает и ее. Одна щепоть — семь кусков сахара. Струя кипятка, грязная ложка, первый шумный глоток. Опер закуривает еще и откидывается на спинку протертого до фанеры кресла. Закрывает глаза, затягивается, выпускает дым. Потом — одними только веками — командует мне: «давай». Я открываю дверь. В первый раз за этот вечер.
Я осторожно хлопаю по щекам первого просителя. Он давно сидит. Из его комнаты в коммуналке на Открытом шоссе соседи вынесли новенький телевизор. Воронов уже предупредил меня — будем оформлять отказной материал. Уголовного дела этот терпила не дождется. Он родился, чтобы терпеть, чтобы быть потерпевшим. Я учусь быть таким, как Николай Петрович. Недаром же, в конце концов, улица, на которой стоит наш отдел, называется Бойцовая. Здесь, на Бойцовой, живут и работают очень крепкие люди. У них, если сказать проще, нет других вариантов.
Вот еще одна. Ее только что привезли из ИВС. Выбросила на помойку новорожденного младенца. От нее пахнет сладким дешевым алкоголем, меня тошнит. За время допроса я раза четыре выбегаю в наш грязный, один и для ментов и для жуликов, сортир на два очка. Блюю. Мне кажется, что уже желудком или даже прямой кишкой. Воронов спокоен, похож на сфинкса. Его белая выглаженная рубашка становится все белее и гранитнее. Он говорит:
«Ты в ближайший месяц съездишь на помойку. Верь мне. Там, на помойке, ты будешь описывать труп новорожденного младенца. Он пару раз глотнул воздуха, а потом его тупо ёбнули. Тебе будет очень плохо. Ты будешь истово искать его чертову мамашу, найдешь, посадишь вот в это кресло, где сидишь сейчас сам. Сядешь на мое место, посмотришь ей в глаза, в надежде увидеть ад. А увидишь — пустоту. Пустоту, мой юный друг. Пустота и есть ад. И наоборот. Я хочу, чтобы ты скорее утратил иллюзии и понял все о том, где, как, зачем и почему мы. Верь мне. Я — лучший из многих».
