Меня опять тошнит, и я убегаю. Воронов терпеливо ждет, сегодня он не намерен останавливаться.
Мамаше этой, кстати, дадут двушник условно. Тебе повезет, если через пару лет история повторится уже не в твое дежурство. А вот если в твое — это плохо. Может сорвать, хотя ты уже и будешь довольно крепким.
Он протягивает мне свою мерзкую сигарету. Я чиркаю, и с пятого раз получается прикурить. В окно видны какие-то задворки. Я каждый день хожу этими дворами, но точно не помню, как именно называются улицы. Признаться, и не хочу. Для меня это все — бесконечная пустота. Один Восточный округ. Тут, если пройти совсем недалеко, школа, в которой я учился. Там еще немного — вот она, остановка трамвая, на которой, в исступлении, я лупил кулаком по чугунной крашеной стойке, пытаясь унять боль любви. А вот дворик, где был мой первый труп, труп, которому я нашел имя и убийцу. Быстро нашел, в соседнем подъезде. И раскрыл. Мне тогда дали грамоту — как самому молодому сыщику. И только Воронов не радовался со всеми моему успеху. Он говорил:
— Все люди однажды умрут. Обязательно, — говорил Воронов. — Потом придут другие люди, либо менты, либо — доктора. Придут и расскажут причину смерти. Ты только пойми, студент, от этого на моей памяти еще никто не воскресал. Не гордись, а то захочешь стать немножечко Богом.
Я проклинал его потом всю ночь, не мог спать. Кажется, плакал. А утром он стоял на Бойцовой, прямо памятник поэту. Курил, сдувал пепел. Ждал меня. Он все время ждал меня. Ему нравилось работать с детьми, такими — как я.
— Жизнь не кончается там, где ты о ней ничего не слышал, понимаешь? Жизни очень много. И она имеет причудливые формы. Ничего, что я похож на учителя биологии? Люби своих близких, свою семью. Все остальные заслуживают смерти. Ты думаешь, я неправ?
Всю эту мудрость веков он умудрялся вложить мне в голову минуты за три — пока шли от остановки до отдела. Я уже не помнил школу и институт. Это было глупо, в самом деле, вспоминать этих испачканных в меле импотентов. Слева от меня шел мужчина. Человек, познавший жизнь, а потом — грубо поставивший ее раком. Просто потому, что он всегда любил быть сверху, но терпеть не мог лежать. Сидеть — лицом к тебе. Или стоять. Вот это — да.
Его дежурство уже закончилось, нам пора. Мы выходим из отдела, скользя по щербатым ступеням, покрытым толстой коркой льда. Сегодня нет ни одного пятнадцатисуточника, ни одного задержанного алкаша — лед скалывать некому, а толстый дежурный никогда не поднимет задницу. Он мечтает только о том, чтобы ему в кресло вмонтировали утку. Тогда он вообще перестанет вставать. Мы скользим, материмся, прикуриваем. Воронов запускает двигатель своего «Москвича», купленного на деньги пятой жены. Супруга не поскупилась, мы знаем. Самый мощный движок из разряда серийных, самый доступный форсаж двигателя из всех возможных. На трассе эта разваливающаяся колымага выдает до 250 км в час. Бритоголовая молодежь с уважением прижимается к обочине, когда слышит этот звук, звук двигателя вороновской развалины. Сейчас мы поедем на поляну тысячи трупов, это такое специальное место.
