Даша прислонилась спиной к чужому плетню, плотнее стянула шаль. Вот он как! Всю любовь забыл, будто камнем в речку кинул. Учительницу обнимает... Даша наклонилась и стала шарить по земле руками, отыскивая камень. Ни одного камня не нащупала, как на грех, а днем то и дело об них спотыкаешься. Зазвенели бы Митрохинские стекла! Даша бегло глянула на оранжевые квадраты окон и почти бегом кинулась прочь.
На этот раз бабка не притворялась спящей. Заворочалась на печи, закряхтела.
— Не спишь, баба? — тихо спросила Даша.
— Не сплю. Повидалась, что ль, с Василием?
— Нет. Забыл он меня.
— В тоске своей ты сама виновата. А что забыл — выкинь из головы. Такую девку забудет, так надо его голым в крапиве гонять.
Даша разделась, легла. Из горницы доносился храп Егора. В углу под потолком, оклеенном бумагой, шуршали тараканы.
— Даве Игнатиху встретила, запамятовала я тебе сказать, — спохватилась бабка. — Маруська письмо прислала.
— Чего ж пишет?
— Чево... Поклоны всем шлет. И тебе поклон. А живу, пишет, хорошо. Да она такая, Маруська-то, с заднего колеса влезет на небеса.
Ранней весной Маруська забежала за Дашей, позвала в школу на собрание: «Вербовщик приехал, на стройки будет звать». Даша покосилась на спящую мать, собралась потихоньку и пошла.
Приезжий говорил про пятилетку и про новые заводы, обещал хорошие заработки и по карточкам положенный паек. Ростом он не задался, и Даша из-за чужих спин не видала даже макушки вербовщика и не все слышала, что он рассказывал. Да еще девки щелкали семечки, мешали слушать. Когда стал вербовщик записывать желающих ехать, Маруська пробилась к столу. «Пиши, — сказала, навалившись ему на плечо, — пиши: Мария Игнатова. Я к Леоновке непривязанная, счастье мое невесть где по свету мотается, авось догоню». И уехала...
— Где она? В Туле? — спросила Даша.
— Не, не в Туле. Денежный город какой-то, по-денежному прозывается. Рублевск? Нет, не Рублевск... Серебровск! — радостно воскликнула бабка. — Во как. Серебровск. Игнатиха говорила — тебя зовет али кто захочет из девок. На хорошую, говорит, работу устрою, в столовке тарелки мыть.
«И то, — подумала Даша, — взять да уехать. Горько за Василием в окошки подглядывать. Клавдия куски считает, за столом давишься. Нету мне тут радости...»
В деревне, неизвестно отчего, растревожились собаки. Отрывисто, басовито лаял чей-то большой пес, во дворе долгими приступами заходилась Мурашка, и по всей Леоновке гавканье, повизгиванье, рычанье сливались в отчаянной собачьей перебранке.
