Потом Алеша долго лежал в мягкой домашней постели и никак не мог уснуть.
«Господи! Какое же счастье любить и быть любимым. Дом, семья, дети. Мир и благодать. Какой же ангел моя Машенька. И как далеко это все от войны».
Он долго ворочался, отвыкший от домашнего тепла, от перин и подушек. Что он испытывал за последние месяцы — ночевки на голой земле, без всякой подстилки и одеял, постоянные опасности, подстерегавшие на каждом шагу, дым пожарищ, бесконечные повозки с больными, трупы павших лошадей и волов, и степь, бескрайняя, как море. А здесь тишина, уют, забота. Сверчок, потрескивающий за печкой… и Машенька.
А на утро и брат Машенькин приехал. Вот уж радости-то было. Офицерам гвардии, в штурме Очакова участвовавшим, по ходатайству самого генерал-адъютанта и подполковника гвардии Карла Бирона, брата светлейшего герцога, до весны полагались отпуска. Так было сказано в именном указе Императрицы: «…понеже в Гвардии Нашей великая часть из Дворянства находится, которая… может быть пожелают на некоторое время в деревнях и домах своих побывать, ради лучшего их отдохновения и выгоды, на то позволяем: из всей оной Гвардии отпустить, которые то пожелают и сколько Вы заблагорассудите: однако с именным обязательством, чтобы они к 1 числу марта неотменно при команде стали и явились».
— А я, матушка, с самим фельдмаршалом, графом Минихом, в штурме участвовал. Он шпагу-то как выхватит и командует нашему майору Гампфу: «Давай, майор, поднимай своих измайловцев!», и нам прямо — «Братцы, не подводи, вперед, на стены!» Ну мы и пошли… Грохот страшный! Пушки, фузеи палят со всех сторон. Турки отчаянно сопротивляются, а мы штурмуем. Только силенок у нас не хватило, отступать было начали. И тут вдруг как громыхнет! Будто небеса разверзлись. Главный погреб пороховой у басурман взорвался. Они сразу «амана» запросили — пощады по-нашему, — взахлеб рассказывал Михаил.
Матушка с сестрами слушали его с неподдельным испугом и мелко-мелко крестились: — Господи, надо ж такое пережить! Как же ты-то там, Мишенька, в аду этаком? Ведь убить или поранить могли?
— Нам ничто! Ни царапины. А многих, многих и солдат наших, и офицеров — кого поранили, а кого и убили.
«Ну зачем, зачем ты все это рассказываешь, — думал про себя Веселовский. — Зачем заставлять сжиматься и трепетать сердца женские?»
— Даже адъютанта самого графа Миниха ранило, он с нами на стены поднимался, — не унимался Тютчев-младший.
Веселовский встрепенулся:
