Не усомнился, сразу же поверил, что беда, неожиданно свалившаяся на голову, реальность, значит, и встретить се надо спокойно, как закономерный и неумолимый приговор судьбы. Разумом осознал трезво — отмеренный, плугом отрезанный кусок его жизни остался позади, впереди война, трудная борьба, возможно, и смерть, поэтому и лучше, что встретит ее вольным казаком, некому будет по нему горевать и сохнуть. Сердце же этого не приняло. Оно должно было болеть и сжиматься, оно должно было вынести такую нагрузку, на какую только способен человек.
Он сновал по комнате, заглянул в спальню — широкая кровать, чуть видневшаяся в полутьме, показалась похожей на гроб; остановился возле шкафа, по очереди открывал дверцы, оставлял их неприкрытыми. Наткнулся взглядом на бутылку водки.
Откупорил поллитровку, наклонил над стаканом. Не заметил, как и через край плеснуло.
— Будь счастлива, актриса!
Пил, не ощущая вкуса водки. Даже подумал: может быть, вода налита в бутылку? Но вскоре вынужден был даже схватить кусок хлеба, бросить в рот. Пожевал, проглотил, и сразу как-то отпустило, мысли притупились, он безразлично махнул рукой.
Принадлежал Андрей Качуренко к тем людям, которых нелегко было поставить на колени перед судьбой или заставить спасовать, покориться даже самому тяжелому горю. Сердце болело, протестовало, а разум уже примирился, приказывал: будем жить по-новому.
Какое-то время, пошатываясь, ходил по комнате, потом — как был одетый — повалился на диван, прижался горячим лицом к скомканной подушке, полежав, поднялся на локоть, вынул из кобуры пистолет, положил под подушку.
На рассвете приснилось что-то невразумительное, болезненное, хотел и никак не мог выпутаться из этого призрачного состояния. Показалось ему, будто бы в комнату набилось полно непрошеных гостей, кричали что-то непонятное, он старался вслушаться, о чем речь, его непочтительно подняли на ноги; раскрыв глаза, увидел каких-то незнакомцев с холодными презрительными взглядами, в чужой зеленой форме, с черными автоматами поперек груди…
Ванько Ткачик по меньшей мере раз десять умирал и воскресал. Побывал он и Павкой Корчагиным, и Орленком, и тем комсомольцем, который смело сказал врагам: «Я — комсомолец! Стреляй!» Его убивали в неравном бою, его расстреливали петлюровцы и деникинцы, а он, словно сказочная птица, воскресал из пепла.
Не мог себе представить Ткачик собственной смерти, а тем более смерти матери. Отец — другое дело, его убили десять лет назад, Ваньку было только одиннадцать, как-то и не верилось в то, что отца нет в живых: как председателя районного комбеда, его хоронили миром, лежал он в клубе на высоком постаменте, в красном гробу, в цветах, под охраной почетного караула, везли его на кладбище на странном возу с черным, украшенным красными лентами балдахином. Кем угодно мог быть покойник, только не Артемом Ткачиком. Казалось, отец уехал куда-то в далекие края, туда, где правят капитал и неправда, творил там революцию, освобождал людей…
