– Ыуы. ы…, – стеная, выдавил из себя несчастный мученик и по совместительству хозяин дома и, судорожно сглотнув переполнившую рот кровь, от боли издал звук, схожий с хрюканьем.
– Гляди-ка, – откликнулся в тот же миг на это хрюканье Луканька и, перестав тыкать кинжалом в язык, поглядел на Витька. – Похоже, этому свину не нравится, что он лишился языка, а может, стоит ему отрезать еще и уши или нос, чтобы он, шлёнда такая, ощутил на себе страдания близких и особенно боль его матери, что…
Однако договорить Луканьке не удалось, потому как стоило ему произнести последнее слово, и лицо Шайтана мигом исказилось, он перестал разглядывать язык и, сверкнув кровавыми очами в сторону собрата, громко выкрикнул:
– Эй, ты чего, одурел? – правая рука Шайтана, сжимающая щипцы, дрогнула и ослабила хватку, от чего концы разжались, а кровавое месиво, некогда бывшее частью целого языка, выскочило из них и юркнуло в открытый рот своего хозяина, все еще громко стенающего. – Вот ты козел, – злобно отметил Шайтан каким-то приглушенным, меркнущим голосом. – Козлина ты, в самом деле… Нашел кого в такой ответственный момент вспоминать… Ты бы еще Бога помянул…
– Мах…, – промычал Витька, вспоминая и это звучное слово, и того, кто им назывался, а потом он почувствовал во рту тот самый отрезанный кусок языка, притулившийся к тому месту, с которым был связан долгие годы.
А Виктор внезапно горько заплакал… горько-горько… Только теперь он плакал не от физической боли и не от унижения, страха… Он плакал от тяжелых воспоминаний, нахлынувших на него и точно начертавших перед ним образ его матери, Галины Ивановны, которая умерла от сердечного приступа, не выдержав его пьянки, и на похороны которой он не пошел, занятый более насущным делом – очередной попойкой.
Витька не просто разглядел этот начертанный на сером, грязном потолке, куда он неотступно смотрел, образ… Он словно увидел какое-то далекое событие, событие из прошлого…
И там, в том далеком прошлом, он узрел широкую, зеленоватую гладь пруда или заводи… На этом чудном полотне, обильно поросшем округлыми, плотными, темно-зелеными листьями, сердцевидно вырезанными у основания, приметил он возвышающиеся рядами простые, трепещущиеся белые цветки. Это – водокрас… Виктор видит, как, пробираясь через ползучие, устилающие воду листья и побеги водокраса, пробирается небольшая резиновая лодочка с плоским дном и тупым носом. В середине лодочки на деревянной скамейке сидит молодой отец, он неспешно налегает на весла, и ее тупой нос, раздвигая в сторону и утапливая водокрас, движется вперед. На носу лодочки, на каком-то небольшом тюке из скрученных, собранных в единое целое вещей, сидит мама, Галина Ивановна, хотя сейчас ее вернее будет назвать Галочка, Галчонок (как величал ее ласково отец). Мать крепко прижимает к себе его – Витюху, Витьку, Виктора Сергеевича, Виктора, Витюшеньку. Она прижимает его к своей белой, мягкой и теплой груди. Мать молодая, красивая и счастливая, ее темно-карие глаза глядят с такой нежностью и любовью, а сладкое, жизнедающее молоко, которое сосет младенец Витюшенька, дает рост, силу и небывалое впоследствии чувство защищенности, покоя и радости. Волосы матери – русые и длинные, они немного вьются и растрепались от дующего легкого, теплого ветерка. Они укрывают своей мягкой шелковистостью маленького Витюшу, они обнимают его, нежно проводят по щечкам, а мать… мать гладит своим указательным пальчиком его лобик, целует в носик и глазки… Всепоглощающая любовь царит в том месте, среди тех людей, и эта любовь, эти далекие и счастливые воспоминания накрывают своей массой всего Витька… Только не того младенца, спеленутого любовью материнских рук… того, прошлого, безвинного и чистого, – эта масса покрывает собой Витька сегодняшнего, того, который лежит на грязном полу своего хмельного и неухоженного дома, с кровавым ртом, спеленутый зеленым плющом, явившимся из слюны некошного.
