О, как я ненавидел свою окраинную судьбу, сделавшую их для меня недоступными! Я был чужаком на Пушке, Трубе, Стрите - будто пораженный проказой окраины, я не смел приблизиться к своим братьям по духу: у меня не было джинсов, и волосы я не смел отрастить до такого состояния, чтобы их можно было завязывать на затылке в косичку (мои волосы лишь прикрывали уши, я не переступал той грани - воротника школьной формы, - за которой стоял окончательный разрыв с обществом).
В глубине души я знал, что отверженность моя - плата за происхождение. Ценности окраины - хорошие отметки, какой-нибудь технический институт, потом служба в пиджаке с чернильным пятном у нагрудного кармана, брак с некрасивой девушкой из непьющей семьи, причесанные дети в выглаженных костюмчиках, читающие гостям стихи, толстые внуки с диатезными щеками, чистенькая старость со звонками в обитую дерматином дверь почтальонши, приносящей пенсию, наконец, похороны с венками от трудового коллектива под фальшивую медь профсоюзного оркестра - преследовали меня с угрюмой неотступностью. Даже если бы мне удалось проникнуть в мир Системы (чувствуешь - это "проникнуть" выдает незаконность моих притязаний) и сам Сержант поделился бы со мной затяжкой марихуаны, а Солнце, перетянув мне вену жгутом, ввел бы дозу марафета, я и тогда остался бы человеком окраины. Как и герой моей любимой книги Холден Колфилд, я все равно вернулся бы назад, домой - кто-то раз и навсегда отнял у меня право своего пути. Помнишь, уже годы спустя оказалось, что убийца Джона Леннона (вылетело вдруг из головы его имя) накануне рокового дня читал "Над пропастью во ржи". Он не был сумасшедшим. Он сделал это, чтобы уже никогда не вернуться домой с той дороги, на которую позвал его Джон.
Я ненавидел и презирал себя.
Ненависть, презрение да еще одиночество - вот что такое любовь на окраине. В каких-то старых домах, с облезлыми стенами и окнами настежь, из темноты неведомых углов кошачьей зеленью вспыхивали твои глаза, и ты поднималась мне навстречу с чужих подстилок, пропитанная чужим потом, вся в отпечатках чужих пальцев и слюне чужих языков, но оттого еще более желанная; ты покорно шла позади, доверчиво вручив мне теплую мягкую ладошку, чтобы в гибельных и отчаянных ласках, когда рот полон крови, а душа за ненадобностью получает увольнительную, слиться со мной в одно целое - в страсти, от которой не родятся ублюдки окраин. Я катался по полу, рычал, грыз спинку кровати, но воплотить тебя было выше моих сил; опустошенный, выплевывая древесную труху, я затихал и, чувствуя, как холодеет семя, горько, по-детски заходясь всхлипами, плакал.
