Гудел Ушуйский драматический театр. Даже капели не было слышно, хотя с крыши вовсю лило. Теперь заметны стали только громкие звуки. События каждый день происходили громкие. Лео Кыштымов, вскрывший вены, был героем дня. Его предсмертную записку наизусть обнародовал Юрочка, и она шумно истолковывалась на всех углах. Репетиции «Отелло» прекратились: Геннадий Петрович отказался душить кого бы то ни было, даже Мариночку Андрееву, наименее из всех ушуйских актрис способную к роли жертвы (мудрая, всезнающая Лена утверждала, что Мариночка сама, не охнув, передушит десяток-другой мавров). Владимир Константинович Мумозин изнемог от проблем. Он и сам бы теперь хотел избавиться от неприятной пьесы с негром, но уже завезена была на склад дубовая древесина, и он привык к мысли о резном гостином гарнитуре. Вот если бы успели дать хоть пару премьерных спектаклей до начала этой свистопляски! Тогда можно было бы смело снимать «Отелло» с репертуара и везти стулья домой. А теперь не было ни спектакля, ни стульев. Владимир Константинович ломал голову, как быть. Сначала он хотел взять на себя главную роль и саморучно душить Мариночку, однако половина лица занята была у него выразительной русой бородой, и, попробовав грим, он нашел, что придется выбирать между бородой и стульями. Без бороды он был как без рук и стал искать другой выход. А что, если мавром станет Кыштымов? Все уши прожужжали его Щукинским училищем, так пусть же сломает зубы на классической роли! А душит пусть склочную эту Альбину Карнаухову!
Самоубийство Лео совсем выбило художественного руководителя из колеи: все рушилось, оазис традиций, духовности и психологизма продували неприличные сквозняки. Следователь прокуратуры Мошкин посетил его нынче утром и принялся выспрашивать о моральном климате в коллективе. Климат этот явно не в порядке, если каждый день случаются ужасные происшествия? Какие-то завистники наболтали следователю, что Владимир Константинович некогда приставал к покойной Тане Пермяковой и для усиленного развития ее таланта предлагал совместные выезды на уик-энд в профилакторий «Газосварщик». Таня отказалась, а Владимир Константинович стал обходить ее ролями, жучить за опоздания и отмечать в приказах как не обеспечивающую художественный уровень спектакля. Также завистники донесли: москвич Горилчанский, приглашенный ставить «Нору», режиссировал и при этом двигал Таню по сцене, обхватив за бедра, отчего Мумозин, по словам завистников, от этого белел, заикался, хватался за поджелудочную железу и бесился до тех пор, пока не согнал с глаз долой Горилчанского, заплатив ему за срыв постановки внушительного отступного. Уезжая, Горилчанский, на редкость экспансивный и с голосом громким, турбинного тембра, на весь театр кричал Мумозину, что Таню он отсюда все равно увезет, что театр Ушуйский паршивый, что спектакли Мумозина бездарные, а сам он настолько слаб по мужской части, что для мало-мальского оживления этой части бедным начинающим актрисам приходится прыгать перед ним нагишом, предварительно намазавшись смородинным вареньем. Откуда это к Горилчанскому просочилось? Таня жаловалась? Но Таня ведь не поехала в проклятый «Газосварщик» и ничего про смородину знать не могла (директор «Газосварщика» был приятелем Владимира Константиновича и разделял его заботы о развитии юных талантов). Мумозин теперь мучительно комбинировал в уме и вычислял, которая же из стервоз посмела бросить на него тень. Ведь следователь Мошкин спрашивал и про «Газосварщик», и про варенье!
