— Наш договор остается в силе? Вы мое досье прочитали? — умоляюще вопрошал Уксусов с кровати, когда Самоваров был уже в дверях.
— Конечно, конечно! Спокойной ночи.
Настя терпеливо ждала установления тишины. Когда Самоваров вернулся, она, уже снова в рубашке, совершенной Аленушкой сидела в своей раскладушке — так же коленки обхватила руками и так же волосы рассыпала. Только Аленушка с картины, несмотря на прославленность, всегда казалась Самоварову на лицо страшноватой. Настя была куда милее.
— Он больше не придет? — с надеждой спросила она.
— Не должен. Если что, я его выкину. Силу тут уважают. Геннадий Петрович — эталон изящного обхождения.
— Ты удивительный! — без всякой связи с предыдущим воскликнула Настя. — Когда я в Афонине к тебе пришла — ты помнишь? — то сказала, что мне всюду страшно, а с тобой не страшно… Вот тогда все и решилось! Ты почувствовал это? Тогда?
Самоваров делано согласился. Этот афонинский приход был теперь любимой сказочкой Насти. Она уже сама поверила, что именно тогда, четыре года назад, и влюбилась безумно в Самоварова. По ее мнению, много было и других знаков и мистических примет того, что они суждены друг другу. Главное, она всегда знала, что им быть вместе! Самоваров слушал эти бредни и не пытался выяснить, почему же она так мало интересовалась им все эти четыре года, зато, по его наблюдениям, охотно общалась с какими-то бородатыми румяными юношами. Еще менее он пытался узнать, что случилось с ней теперь. Вдруг ответ будет для него неутешительным? И болтовню Кульковского он проверять не стал. Если она считает себя замужем, пусть. Будь что будет. В конце концов, такая молодая, милая и вся его.
— Спи, — тихо сказал он.
— А ты?
— Я посмотрю на кухне этот желтенький документ Уксусова. Оценю в свете происходящего.
— И мне любопытно. Иди сюда.
Они уселись в скрипучей раскладушке, Настя положила голову на плечо Самоварова, и желтая тетрадь была раскрыта.
Ничего дельного в этой тетради не нашлось, зря Самоваров надеялся. Почерк у Юрочки был ужасный, он еще, наверное, и плакал, когда писал, настолько страницы покоробились и пожелтели. Мелькало много ошибок во вкусе Кульковского и Шереметева — даже по этому признаку Юрочку следовало признать хорошим парнем. Зато запятых было множество, а также восклицательных знаков, многоточий и кудрявых рамочек вокруг имен и дат. После изучения неразборчивой уксусовской писанины Самоваров знал, что Юрочка Таню не убивал, «потому что это я и я это знаю», что в «Горе от ума» он вальсировал в роли Московского Барина (в малиновом-то пиджаке!) и что их дом стоит на улице Володарского. Всего-то! Правда, среди подозреваемых попался какой-то Владислав Шухлядкин, судя по всему, последнее Танино увлечение — а в театре Самоваров никакого Шухлядкина не встречал и даже не слышал о таком. Вся Танина история представлялась столь же невразумительной, как Юрочкин почерк. Ну и пусть! Не в самом же деле Самоваров взялся спасать драчливого Геннашу или хана, губителя мхов и лишайников! А вот кыштымовская записка все-таки что-то да значит. Кто такой Кыштымов? Просто неприятный тип с комплексом питомца Щукинского училища? Или?.. А кто такая Таня? Беззаконный талант? Истеричная нимфоманка? Девочка, смятая неприветливой жизнью? В женщинах уж точно никогда не разобраться.
