Вот стоит женщина в лёгком городском пальто, даже без тёплого воротника. В руке держит узелок. Может, из Бреста шла в деревни менять на хлеб свою одежду? Она плачет и платочком вытирает слёзы. А другая женщина низко опустила голову, словно она виновата, что повесили этих двоих.
Ещё три женщины, пожилые, деревенские, переступают с ноги на ногу. По-видимому, стоят они давно и давно замёрзли.
Взгляд Тихона вновь остановился на повешенных, на фанере, висевшей у одного на шее. Фанера длинная. Один конец её доходит до колен, а верхний упирается в подбородок. На фанере написано: «Мы — партизаны, стреляли в германских солдат». Невольно глянул на лица. Узнал и не мог, не хотел поверить. Отвернулся, чтобы не смотреть, чтобы не увидели, не догадались немцы, что он знает повешенных. В ушах зазвучала песня, которую пел сегодня утром в партизанском отряде Коля Козлов. Зазвенел Колин смех, весёлый, беззаботный.
Не знал Коля, когда смеялся, что нет уже у него отца и брата…
По дороге в село шёл старый невысокий мужчина с седой, белой бородой. Гитлеровец и его загнал в толпу. Мужчина снял шапку, и ветер растрепал у него на голове редкие волосы. Гитлеровец что-то сказал. Старик не понял. Тогда солдат вырвал из рук старика шапку и надел ему на голову.
Старик опять снял её.
— Безбожники, нельзя в шапке быть, — сказал он.
— Не безбожники! Бандиты! И ты бандит!
Фашист ударил старика автоматом. Дед не удержался на ногах и упал. Потом поднялся и стал прямо, не глядя на фашиста. Тот поднял шапку и вместе со снегом надел старику на голову. Тихон словно бы почувствовал, как снег начинает таять и стекать знобящими каплями за воротник старому человеку.
До вечера их держали у виселицы. Потом отпустили.
Тихон брёл как во сне, волоча ноги, опустив руки, которые стали почему-то неподъёмными. Он чувствовал себя состарившимся человеком, который прожил долгую жизнь и очень устал.
За бугром показалась труба, потом стреха крайней хаты. Это хата Курачинских, дядьки Ивана, с которым Тихон живёт в одной землянке. Хата Тихона тоже крайняя, только на другом конце села.
Хата дяди Ивана была не освещена. Нигде, ни через одну щёлочку не пробивался свет.
«Может, нет никого?» — подумал Тихон и потянул за дверь.
Дверь замкнута изнутри. Это хорошо. Значит, в хате кто-нибудь да есть, есть кому замыкаться.
Тихон постучал. Никто не отозвался. Он постучал ещё, прислушался. В хате затопали. Звякнула скобка, кто-то вышел в сенцы, и женский голос, голос тёти Ольги, спросил:
