Когда Эдриен, покачивая бедрами, снимала юбку, она делалась такой прямой, как стрела, навеки поселившаяся в некоем собственном слое реальности. Она шла через комнату, а мне приходилось смотреть: она вставала на цыпочки и наклонялась ко мне, улыбалась, и ее юбка цвета хаки падала. Эдриен развлекалась. Она-то, в отличие от меня, и не знала, сколь она невероятна. Может, из-за этого наши отношения и распались: я ведь ни разу не сказал ей, какое удовольствие доставляла мне эта ирония. И что в нашей любви было нечто такое, чем я мог бы поделиться лишь с человеком вроде Джеми Ливингстона. Когда Эдриен села напротив меня по-турецки и сказала, что сначала мы должны смотреть друг на друга пять минут, и лишь потом можно будет дотронуться, в тот момент я понял, что мой мозг больше никогда не будет окутан туманом. Я не встречал более осязаемого человека, чем она. Ее тело на самом деле было куда тяжелее, чем казалось на вид, и такое бесконечное в длину. Я иногда думал о том, что Эдриен можно посадить на подушку так, что она сможет вытянуться в трех измерениях, как складной нож. Она же попросту расстегивала мне ширинку либо же вставала на кровати и стягивала с меня рубашку через верх. Помню, что она всегда старалась раздеть меня первого. Только по утрам я наслаждался благословенной роскошью неоклассицизма, то есть мы были уже голые; а еще мы часто просыпались и сразу начинали разговаривать. Такой ясности в общении у меня больше ни с кем не было. Эдриен неустанно требовала, чтобы я выражался точнее, даже устраивала разборы: вон то – это дверная перемычка или косяк? Мне нужно было выражать словами свои чувства, объяснять и объяснять. Я ведь сказал ей, что поэт. И она таким образом пыталась меня стимулировать; старалась не мешать мне, чтобы я мог работать со словами. А я предпочитал касаться ее. В постели были одни конечности, ее длинные ноги, неловкие попытки опустить их, перевернуть приносили столько радости, куда более бурной и красноречивой, чем все те фразы, которые Эдриен просила меня повторить впоследствии. И я всегда коротко подчеркивал: я счастлив настолько, что не передать словами.
А как же Джеми? Он, наверное, ездил по 169-му в кино или покупал диски в дисконтах. Может, жаловался на ерунду, которую крутят по радио. Местных групп он даже не слышал, причин выбраться в центр у него практически не бывало. Возможно, он мог найти каких-нибудь друзей, но не имея ресурсов – ведь им негде было даже собраться – они могли лишь обмениваться записями в блокнотах и обсуждать зарубежные фильмы. Как шпионы, которые узнавали лишь какие-то слухи о мире.
