– Это было твое слово?
– Думаю, да.
– Ты довольно остроумна для человека, который не учится в колледже.
– Джим, меня ты вдохновляешь.
– Я тебя люблю.
– А вот это неправда.
– Это и правда и неправда. Я просто делаю такое заявление. То же самое, как и «иди в жопу». Я тебя люблю.
– Ну тогда иди в жопу.
– Попросить чек?
– Да. А потом я возьму тебя к себе, и можешь остаться на ночь. Как тебе это?
Мы были очень счастливы.
Эдриен считала, что Чейз старается больше, чем я – в смысле, в постели, но я ей тоже нравился.
– Ты легче возбуждаешься, – сказала она.
Потолок над кроватью Эдриен был выложен вишневым паркетом, елочкой. Как будто бы кто-то в двадцатых годах отломил уголки у пары сотен картинных рам, встал на лестницу и приклеил туда, скорее всего, не ожидая, что на этой кровати будет спать кто-либо, кроме пары жирных кошек. Мы же с Эдриен были скорее похожи на сильфов или бледных белых рыб. Я в этой кровати потерялся. Я свесился с матраса, чтобы лучше во все это поверить – оказавшись вниз головой, я увидел выступ террасы, а за ним – небо. К моему удивлению, даже на такую высоту залетали мухи, но больше всего меня поражало величие пентхауса: он был современным, со встроенным холодильником под дуб, огромными окнами, хотя в первые визиты я почти ничего не успевал разглядеть, лишь бросил взгляд на Талсу свысока, и Эдриен тут же потащила меня на пол. Стены были цвета лесной зелени. Когда двери лифта открывались, перед взглядом представала картина маслом – лошадь без какого-либо снаряжения, с одним нахвостником. На столике под ней Эдриен поставила бутылочку лосьона для рук. Из широченного двустворчатого шкафа, красивого, как произведение искусства, валились мусорные мешки со всякими купленными на барахолке сокровищами – зелеными отложными воротниками, бельем с рюшечками, как у проституток в борделе, ремнями из ламе[13] цвета бронзы.
Поначалу мы ходили в пентхаус в первую очередь ради секса. Эдриен настаивала на методе прерванного полового акта, что меня удивляло, ведь в Бартлсвилле ей было все равно. Но я, естественно, подчинился. Хотя это было непросто: думаю, она о ковре особо не задумывалась, но мне было его жалко, и я всегда стремительно хватал собственные трусы или полотенце – кровати я вообще избегал. Увидев ее голую задницу на прекрасной белой простыне, я встревоженно просил ее оттуда слезть.
– Вообще-то я тут живу, – напоминала мне она.
Эдриен серьезно отнеслась к моей просьбе насчет моногамии. Иногда она просто ложилась и смотрела, что я буду делать. Может, когда я хватал ее с кровати (куда она снова садилась), она понимала все неправильно, думала, что я собираюсь устроить какое-то представление и носить ее с места на место.
