Эту работу доверили бывшему генералу КГБ и бывшему демократу Олегу Калугину. Пикантность ее в глазах Мэйджора заключалась в том, что Калугин, давая пояснения на «Шпионских маршрутах», как бы заново продавал уже проданных им агентов и сотрудников внешней разведки России. Он упивался ролью Евно Азефа, излагая массу новых подробностей из жизни своих жертв - вымышленных и бесполезных, как и само существование Калугина. Не понимал, что если предательство сделалось равным жизни, то не стоит и рта раскрывать, но втайне рассчитывал, что когда-нибудь доведется предать еще раз, по-настоящему.
Однако чаще всего ему поручали другую работу. Дэвид Мэйджор, не имея в виду обязанности дворника, называл ее грязной. Калугин угодливо соглашался. Он готов был и к такой работе. Собственно, чистой у него никогда и не было.
Элегия Джон Донну
Заменив разум рефлексами пищеварения, Калугин сменил и маску. Лунообразное, искательно-напряженное лицо его примелькалось преподобному Джону Донну. Особенно назойливым это лицо смотрелось после коротких и чрезвычайно обильных январских снегопадов, когда прихожан было совсем немного. Но и тоже не сразу заприметил эту ищущую назойливость, а лишь когда узнал об исчезновении или гибели Уильяма Гарфилда. Лицо как бы несло отпечаток прошлых и будущих неприятностей, и святой отец попытался было изъять его из мимолетного обзора, как изъял Колумб лишний континент, мешавший ему поверить в открытие Америки.
Бледное, рыхлое пятно не изымалось из обращения, оставаясь печатью сомнений, приложимой ко всему, в чем сомневаться не полагалось: «Не ты ли, Гавриил, среди зимы подул в трубу, а кто-то громко лает?.. Нет, это я, твоя душа, Джон Донн. Не я смеюсь - то плачешь ты, Джон Донн, покуда снег валит на спящий дом...»
Лицо маячило, как филин на суку, принюхиваясь вислым, крючковатым носом к неизреченному слову - так казалось преподобному в домашнем полусне, а на службе он скорбно щурился, снова и снова обнаруживая среди знакомых лиц эту порченую образину: «Звезда сверкает. Мышь едет с повинной. Лежат в своих гробах все мертвецы. Здесь я одна, твоя душа, Джон Донн, скорблю в небесной выси. Не я рыдаю - плачешь ты, Джон Донн».
Трудно сказать, кто острее чувство-вал невыразимую скорбь - настоятель Национального кафедрального собора или безвременно покинувший этот мир его друг - поэт Иосиф Бродский. Поэт уснул. И крепко спит за ним другое - слава. Спят беды все. Страданья крепко спят. Пророки спят. Белесый снегопад в пространстве ищет бледное пятно. И находит.
