Он уже представлял себя новым Михаилом Фокиным и Вацлавом Нижинским одновременно, видя Веру, нет, этакую кентаврессу: полу-Веру – полукиборга в партии Избранницы. Или – в какой-то другой, еще не придуманной, не написанной…
И это было невероятно прекрасно. Нечеловечески прекрасно.
Да, нечеловечески. И от того, что я «увидел» эту красоту, от того, что я готов был обожествлять эти механические движения, из самого нутра выплеснулась волна кисло-горькой желчи. Мне хотелось исторгнуть из себя сами внутренности, даже саму душу. Если только у меня осталась еще душа.
Потому что в исполнении полу-Веры танец сможет продолжаться вечно.
И весна никогда не настанет.
Я хотел этого и одновременно боялся. Когда она взяла меня за плечо там, в ванной, вселенная передо мной раскололась надвое. И две половинки, два осколка стремительно разлетались в разные стороны. В одной из них была Вера, с ее настоящими руками и ногами и любующийся ею Герман, написавший и поставивший три балета и множество дивертисментов. В другой – автор незаконченного балета «Мемуары гейши», который уже видел танец «железных» ног. От этого танца невозможно было отвести взгляд, он завораживал, манил, затягивал в темные, мрачные, нечеловечески притягательные бездны.
Танец, объединивший всю красоту и все уродство мира.
Это новое видение, этот извращенный экстаз был таким болезненно-насыщенным, что я попытался защититься, попытался остановить эту новую реальность, убить ее. И ту часть себя, которая придумала «Мемуары гейши».
Да, я знал, на что иду. Я убил ее. Я прервал бесконечный танец механических ног. Теперь весна настанет.
Два часа пролетели, как две минуты. Я ничего не успел обдумать, не успел попрощаться с самим собой, с этим миром – да, собственно, какая мне теперь разница? – а за мной уже пришли. Вывели из камеры и привели в помещение, больше похожее на операционную из фантастического фильма, чем на место казни. Впрочем, откуда мне знать, как должно выглядеть место казни? Почему бы и не так. Все стерильно, холодно, безлико, и все-таки чувствуется ледяное дыхание смерти. Но мне не страшно. Перед лицом смерти я избавился наконец от всех своих страхов. Наверное, это и есть счастье?
По распоряжению сопровождающих я раздеваюсь и облачаюсь в сорочку очень больничного вида. Устраиваюсь на операционном столе, успев подумать: зачем на стол-то? Казнят вроде ядом? Или я ошибаюсь?
Нет, я не ошибаюсь.
Один из сопровождающих – не то врач, не то санитар, кто их в халатах разберет – вручает мне обычный стакан с какой-то бесцветной жидкостью (вроде простой воды), в который он перед этим обыденнейшим жестом опорожнил столь же обыденно надломленную ампулу:
