У меня мозг администратора и душа художника. Именно благодаря этому парадоксу я и преуспел. Я всегда любил и ценил красоту, средоточием которой для меня являлась Вера. Я вспоминаю, как ее изящная, стройная ножка приподнимала ниспадающую складку туники, чтобы плавно подняться в releve lent. Это движение буквально сводило меня с ума, на него можно было смотреть вечно…
Я любил ее как идеал, почти недостижимый в этом мире; не только тело, всю ее. Она была самой совершенной композицией в мире, нет, даже не так, для меня она и была самим миром. Ей было подчинено не только мое творчество, даже мое дыхание. И в эту священную область грубо вторглись, чтобы разрушить и заменить естественную гармонию карикатурой, жалкой подделкой! Я не мог жить с этим: рана, нанесенная моему идеалу, рикошетом ударила по мне самому.
Когда же она забеременела, мир перевернулся. А ведь это было просто изменение композиции, ведь ее совершенство от этого никуда не делось, просто обрело новые формы. Боже, как я безнадежно был тогда слеп! Чтобы мои глаза открылись, понадобилось ее участие в Программе.
Да, я изменился, это изменение, обильно сдобренное виски, разрушало мою личность, разрывало меня на части и вновь склеивало, но уже в виде какого-то сшитого из кусков монстра, вроде того Голема, что создал на беду себе Франкенштейн.
На волю вырвалась та часть меня, которая породила так и не законченные «Мемуары гейши». Кошмары, непременно сопровождающие запой, больше меня не пугали. Окружающая действительность, в которой на добровольное самоистязание выстраивались целые очереди женщин, – вот что было самым страшным кошмаром.
Я врал сам себе. Теперь я уже хотел вернуться к Вере. Я говорил себе, что должен быть благородным, должен был принять ее такой, какая она есть. А может быть, это автор «Мемуаров гейши» хотел принять ее именно такой, какой она стала? Он становился все сильнее. А я слабел. В конце концов я капитулировал. Доктор Джекил[9] пал под натиском мистера Хайда и был заживо съеден своим дьявольским двойником.
Смог бы я восстановиться? Смог бы стать таким, каким был прежде?
Может быть. Нет. Не знаю.
Впрочем, когда она показала мне эти ужасные протезы…
О нет, стошнило меня – практически вывернуло наизнанку – отнюдь не из-за отвращения к ней или к этим жутким конструкциям.
Все куда хуже.
Я, написавший и поставивший три балета и множество дивертисментов, испытал отвращение к автору одного-единственного незаконченного балета «Мемуары гейши». Теперь он ликовал во мне. Он испытывал экстатическое удовольствие от вида силиконовых тканей, пластика и металлического искусственного таза. Это прорыв! Это новое слово! В балете, в музыке, во всем искусстве!
