«Когда мы проезжали вдоль Пэндса, я поднялся со своего места в коляске, услышав звон монастырского колокола, раздававшийся в честь моей матери и меня. У меня задрожали колени, из глаз хлынули слезы. Мне казалось даже, что я теряю сознание, но все же я овладел собой. Я закусил до крови губы и мысленно говорил себе: “Что это такое! Успокойся! Возьми себя в руки!”. Но на всем свете не найдется других звуков, которые могли бы так взволновать мою душу, как этот нежный, мелодичный звон монастырского колокола в Данфермлине.
При звуках этого вечернего колокола моя мать укладывала меня в мою маленькую колыбельку, и я засыпал под эту музыку невинным сном. И когда отец и мать нежно склонялись надо мной, они по очереди рассказывали мне, что означает этот колокольный звон. Немало хороших слов я услышал от них под звуки этого колокола, и они запечатлелись в моей душе. И снова они раздались в моих ушах, когда я услыхал колокол, приветствовавший возвращение матери и сына с чужбины на родину. Ничто в целом мире не могло бы нам доставить такой радости, как звуки этого колокола, звонившего по случаю нашего приезда.
Руссо >17 выражал желание умереть под звуки прекрасной музыки. Я же хотел бы — если бы мне предоставлен был выбор в этом отношении — отойти в иной мир под звуки нашего монастырского колокола, который рассказывал бы мне о жизненной борьбе, подошедшей теперь к концу, и призывал бы меня — как некогда призывал ко сну маленького белокурого мальчика — сомкнуть очи и заснуть последним сном».
Глава 2
В Америку. В Питсбурге. На катушечной фабрике
Из Данфермлина мы отправились в омнибусе, который ехал в Чарлстон, и в Ферт-оф-Форте сели в маленькую лодку, которая отвезла нас на эдинбургский пароход. Когда мы подплыли к пароходу, я бросился на шею дяде Лодеру и воскликнул со слезами: «Я не могу расстаться с тобой! Не могу!..». Какой-то матрос ласково взял меня на руки и поднял на палубу парохода. Когда я опять приехал в Данфермлин спустя четырнадцать лет, то увидел этого славного старика, который вспомнил наш отъезд и сказал, что никогда в жизни не видал более трогательного прощания.
В Глазго мы сели на парусное судно водоизмещением 800 тонн, и в течение нашего семинедельного плавания на этом судне я подружился с матросами, узнал названия разных снастей и мог даже давать указания пассажирам, как они должны выполнять распоряжения боцмана. Дело в том, что матросов на нашем судне было недостаточно и поэтому необходима была помощь пассажиров. И я также получал по воскресеньям за свою помощь кусок сливового пудинга, составлявшего единственное лакомство, которым располагали матросы. Когда мы прибыли на место, я покинул это судно с искренним сожалением.
