Они поужинали на площади Виктуар, на террасе, потому что небо все еще было светлым. Перед лицом Людовика XIV англичанка Пат резала мясо для Анри Плантэна и наливала ему вино.
— Вы видели Питера сегодня?
— Нет.
Она раздумывала, пока закуривала сигарету.
— Вы думаете, что Питер и я…? Нет, Анри. Никогда.
— Я ничего не думаю. Пат. Вы свободны.
— Не совсем, я живу с…
— С кем?
— Подождите, я не знаю, как это сказать.
Она достала из сумочки маленький словарик, полистала его.
— С призраком.
— Ах, так? Давно?
— Шесть месяцев.
Он удержался от чисто мужской реакции, но его выдал голос — ему он казался твердым, а на самом деле дрожал:
— Не говорите мне о своих призраках, а то я уйду домой.
Она скорчила гримаску.
— Призраков прогоняют не так, Анри.
Он сдался.
— Тогда расскажите мне — как. Я не знаю. Должно быть, английские и французские призраки слишком сильно отличаются друг от друга.
Она дала ему ложечку кофейного мороженого. Потом еще одну. Мороженое пахло ее губами.
— Пат, я хочу прогнать вашего призрака. Но как?
Она смущенно улыбнулась и прошептала по-английски, не глядя на него:
— Укусите меня за подбородок. Призраки этого страшно боятся.
Ни за что на свете она не согласилась бы перевести эту фразу.
Никогда в жизни не катался он на речном трамвайчике. Он уже больше не облокачивался на парапет моста, ослепленный огнями этих суденышек-пузырьков с панорамным обзором, нагруженных туристами. Этой ночью он спустился с галерки, это был он — молодой главный герой, стоявший на носу корабля и державший за руку героиню. Темная Сена расстилалась перед ними. Эти обычные декорации парижской любви казались Плантэну фантастическими. И Патрисии, возможно, тоже.
Какой-нибудь прожектор периодически ослеплял, как сов, клошаров и влюбленных и выхватывал из тьмы всемирно известные картинки, репродукции, которые поражали людей на борту тем, что они наконец-то увидели в реальной жизни изображенное на почтовых открытках.
Анри положил здоровую руку на плечо Пат. Ему нужно было бы обнять ее за шею. Он должен был бы сделать это. Но то, что нарушало это очарование, таило в себе опасность, которой он не решался противостоять. «Она поцелует меня перед отелем, как обычно». Он даже желал этого момента, который наступит только через два часа, хотя он и будет означать расставание. «Я прижму ее к себе. Я почувствую ее губы и ее волосы. Ее грудь прижмется к моей груди».
Его рука в нетерпении крепко, очень крепко сжала ее обнаженное плечо. Собор Парижской Богоматери возник из ночи, освещенный, как будто залитый солнцем, вызывая неизбежное восхищение своими формами у сидящих рядом скандинавов.
