Анри был немного смущен этим слишком натуралистичным жестом молодой женщины, неожиданным, в его понимании, для англичанки. Она повторила еще громче, раскатисто, выставив грудь в августовскую ночь:
— Я хочу жить…
Ее влажные губы приоткрылись, чтобы вдыхать этот теплый воздух. Наконец она прошептала другим, более отчетливым голосом:
— Нужно жить, Анри. Я хочу жить.
Она дрожала. Он взял ее за руку. Может быть, сейчас самое время ее поцеловать. В это мгновение она согласилась бы. Но потом? «Потом» всегда разочаровывает. Все что угодно, только бы не выпустить ее руку, чтобы не упорхнула эта волшебная птичка, птичка-синичка, птичка-невеличка! Он ни в коем случае не хотел рисковать. Только два события могут поколебать этот застывший порядок вещей. Война, которая может сделать имя первого попавшегося человека легендарным и бросить его, окровавленного — славный сержант Бобийо! — сразу в энциклопедический словарь, в Лярусс. Любовь тоже может снять эту повседневную оболочку и туго натянуть — так, чтобы под нее проскользнули Эрнани, Сорель, Фортунио — весьма удивленные тем, что оказались здесь. В облике какого-то продавца из отдела рыбной ловли, к примеру. Достаточно одной зарницы над Парижем в августе месяце, чтобы где-то над каким-то дремлющим человеком взорвалась граната. Никто не верит в возможность этого взрыва. Как в бою — кажется, что эта граната предназначена для других.
— Вы никогда не курили гашиш, Анри?
— Да нет… только сигары «Галуаз».
Она больше не смеялась. Всем своим существом он чувствовал живую теплоту ее тела.
— А я курила гашиш, в Турции. Это неприятно. Я… каш… сильно. Как это сказать?
Она покашляла.
— Кашлять?
— Если хотите. Я кашляла сильно, сильно. Я подумала: он странный, гашиш, плохой. Они обожают его курить. Но я после кашляла долго, ужасно, Анри, ужасно! Как будто идешь по небу и пьяный, но не так, как от виски, а как… как… в стихах.
Потом она сказала нечто странное:
— Нужно научиться курить гашиш без гашиша, вы понимаете? Нужно жить!
Она опять закрыла глаза. Он порывистым движением обнял ее за талию, но эта талия не поддалась ему, и Плантэн смущенно отступил. Он не мог больше выносить эту темноту. Огни площади Одеон придали ему видимость спокойствия.
— Сколько вы пробудете в Париже?
— Я думаю, до конца месяца.
— Вы работаете в Лондоне?
— Да.
Она вышла из своего странного забытья, чтобы рассмеяться и посмотреть Анри прямо в глаза.
— Анри! Ну и лицо у вас! Что случилось?
