Врач осмотрел Шебаршина, особых изменений не нашел, подтвердил, как обычно, прежний диагноз, на том они и расстались. Шебаршин вернулся домой, перекусил наскоро, потом отправился на работу. Он ожидал, что врач-глазник вынесет ему какой-нибудь неприятный приговор, но тот не вынес, и в конце тоннеля появился свет — от этого у Леонида Владимировича улучшилось настроение. Собственно, у любого человека, страдающего каким-либо недомоганием, настроение поднимется обязательно, если врач подает ему своим заключением надежду.
Передвигался он, конечно, медленно, а по скользким тротуарам вдвойне медленно, через каждые тридцать метров останавливался, чтобы отдышаться, осмотреться — подводило уставшее, почти износившееся сердце. Впрочем, работа у него была такая горячая, что износилось не только сердце — на грани износа в организме находилось многое, и это Шебаршин понимал.
Прошел один день, другой.
Утром к Шебаршину иногда приезжала Татьяна Александровна Пушкина, привозила судки с едой, если Леонида Владимировича не было, оставляла у консьержки, очень доброжелательной общительной женщины, таким же «почтовым макаром» Шебаршин переправлял суповые судки обратно. Как правило, делал это вечером.
Двадцать восьмого марта он позвонил Татьяне Александровне, сообщил, что был у окулиста.
— Что хорошего сказал окулист?
— Да ничего, собственно. Но ничего плохого тоже не сказал. Это уже достижение.
Далее в разговоре они переключились на другие темы, немного поспорили, на чем-то не сошлись — то ли во взглядах на социальный состав Государственной Думы, то ли на качестве высшего образования в России, — и Шебаршин повысил голос:
— Между прочим, у меня глаукома, я могу ослепнуть в двадцать четыре часа!
Шебаршин любил иногда повышать голос и переводить разговор на другие рельсы либо вообще закруглять беседу, заявляя:
— У тебя осталось две минуты. Через две минуты я ложусь спать.
Правда, такие словесные фокусы Шебаршин допускал только по отношению к очень близким людям, в основном по отношению к своим родным. Но и, будучи чутким ко всяким изменениям в настроении человека, он не допускал этого и по отношению к близким людям, если видел, что те не в духе…
Незаконченный разговор с Шебаршиным родил у Татьяны Александровны ощущение тревоги, чего-то неясного, способного принести беду, и это ощущение не проходило долго, очень долго.
Утром двадцать девятого Пушкина забежала в дом к Шебаршину, оставила в подъезде у консьержки еду для Леонида Владимировича и помчалась на работу.
