Я лежал под землей с отрезанным членом в руке, блаженствуя, сам не зная от чего. Деревянные стенки приближались все ближе, потолок опускался, пол поднимался. Пространство сужалось, уменьшалось. Пахло свежеспиленной березой, я сам не заметил как очутился в гробу и стал задыхаться. Руки уперлись в доски, слова уперлись в горло, оставив взаперти вопль о помощи. Извиваясь, как стриптизерша на шесте, я пытался выбраться наружу, бил ногами в торец гроба, как били в кимвалы доведенные до экстаза древнегреческие трагики в финале пьесы. Я чувствовал, что кислорода остается все меньше и меньше. Маслянистые капли падали на лоб, стекали по щекам к затылку, покрывая лицо пленкой, оборачивали меня мокрым полиэтиленом. Две теннисные ракетки легких отбивали мячики спазмов. Глаза затягивало туманом, сигаретным, едким.
На утро Коля вынул меня из-под прилавка. Я блевал желчью, трясся и глотал воздух. Приходил в себя несколько суток. Ночью боялся заснуть.
По жизни я не страдаю клаустрофобией. Тот жутчайший трип трансформировался со временем в легкий страх лифтов. Я спокойно воспринимаю их туалетное пространство. Но каждый раз перед глазами проносится одна и та же картина: пол в лифте отрывается, и я лечу вниз, по тонкой кишке шахты на самое дно. Заходя в лифт, я ищу глазами какой-нибудь выступ, чтоб ухватиться, затем смеюсь сам над собой, но чувство опасности уже неискоренимо в моем сознании.
Несколько месяцев прошли как во сне. Я просыпался в мастерской, ехал в училище (с Черной речки на Дальневосточный проспект), где принимал эстафету наступающего дня. Перед отъездом во взрослую жизнь, почки мои присели отдохнуть – на дорожку. Мне стало больно нагибаться. Кто-то сажает деревья, кто-то зэков, а я в восемнадцать лет посадил почки. Ни водка, ни таблетки, ни трава меня не радовали. Маша все больше отдалялась. Жизненные ценности девальвировались. И никакого выхода. Тупик.
