Привезенный нами товар оказался беспонтовым. Выяснили мы это слишком поздно. Еще я стал замечать, что горло мое ведет себя не так, как обычно. Мне было больно петь. Глотать. Первого сентября я явился в училище, обвязав шею черной банданой, считая, что таким образом огражу себя от посягательств простуды на иммунную систему. Но это была не простуда. Стало понятно, что пора завязывать с курением. Слишком часто и слишком много я потреблял дыма, жгучего, как кипяток. Он скатывался в легкие по желобу гортани, оставляя каждый раз на ее стенках еле заметные зазубрины.
Родители, вернувшись из деревни, обнаружили под письменным столом рюкзак. Его содержимое заставило их попросить меня «спустить гадость в унитаз». Гадость перекочевала к Сереге, хотя хранить ее у меня было надежнее.
Маша вышла из больницы. Ветер покорежил языки пламени, но они возгорелись с прежней силой, следуя теории Ленина о судьбе искры. Ее неудавшаяся попытка самоубийства дала мне немало пиши для размышлений.
Сидели у нее на кухне. На полу лежали тени – черные трафареты двух человек почти в натуральную величину. Проецируемые мощным потоком света от лампы, они утолщалась. Лужа тьмы наливалась соком ночи. Обсуждали многостраничную teen-book «Идиот». Эта книга с детства вызывала у меня трепет своим названием и толщиной. В ней не было ни одной картинки, соответственно интереса для ребенка она не представляла никакого. В отличие, скажем, от трехтомника О’Генри, иллюстрированного в духе рисованного кино. Эти страничные вкрапления приковывали внимание недозревшего до литературы двуногого овоща. В школе книги, рекомендованные программой (Достоевский в особенности), вызывали у меня рвоту. Что далось к семнадцати годам, так это творения двух кумиров интеллигенции эпохи застоя, которые пролезли тонкой нитью своих романов сквозь игольное ушко советской цензуры. Не поскупились на изображение коммунистического будущего, повернув его на свой манер – манер братьев Стругацких.
Миша, напарник по игре в Трубе, помимо любви к «Гражданской обороне» отличался патологической страстью к книгам Стругацких. От него я перенял потребность в чтении чего-либо, выходящего за рамки «Пушкин-Горький». Персонаж Перец в «Улитке на склоне» засел в голове столь плотно, что впоследствии выместил мою настоящую фамилию на страницах питерской прессы. Было непонятно, что это: имя или кличка. Я и не предполагал, что в этот момент в Лос-Анджелесе напропалую концертирует перченый квартет, который состоит из музыкантов, органично сочетающих страсть к тренажерным залам и белым тонким дорожкам, правда, не беговым. С дорожек они соскочили, что не сказалось на их музыке. Спустя пару лет она просверлила в моем сознании дырочку, через которую улетучились все песни отечественных рокменов. Эпигоны русского рока не в состоянии жонглировать слабыми долями так, как это делали и делают до сих пор Китис amp;Co. Улитка сползла со склона, став литературной премией, которую оставшийся в живых брат вручает молодым дарованиям. На свет появился Павел Перец.
