Оля шла в потерянности, без слов.
Оставив боскеты, мы по шпалам отправились к Shipping Corporation. Пройти нужно три километра. Развенчав небо от макушек парковых, мы вновь приняли на себя жару. Возобновилось уличное зловоние.
Оля побледнела.
Ей сделалось дурно.
Не дойдя двух сотен метров до Shipping Corporation (уже видели здание это), мы сели в такси. Возвратились в номер.
Оля уснула. Проснулась через час и попросила не оставаться на месте; идти куда-нибудь. Метания продолжались.
Мы вышли ужинать в KFC. Сидя под кондиционером, курочкой занимаясь, говорил я много о цивилизации. О том, что человек всегда был потребителем – во все эпохи. Свобода – в комфорте; и чудо, что можем мы отрешиться от забот пищевых – для работы творческой, сознательной. Содержание хорошее без формы хорошей ущербно, и от человека зависит – формой лишь довольствоваться или смысл для жизни своей искать. Голодный поэт не лучше сытого филистера. Нет в этих крайностях удовольствия настоящего. Счастлив я, что родился в сытой стране, с возможностями великими для образования и мыслей. Могу жить, развиваться в комфорте неисчерпаемом, а большего не нужно. Глубже видно это в Индии, где образование готово лишь для избранных, а удобств в жизни сделано мало. Здесь среднему человеку получается излишне много препятствий – для них расходуются силы душевные, умственные.
Так говорил я за ужином. Был сыт, в прохладе и доволен. Оля слушала меня слабо. Есть отказалась – держалась за голод свой, на тяжесть в желудке указывая.
Стемнело. В номер мы возвратились к семи, и хотел я взяться за Дневник, но Оля попросила внимания моего. Прежде она не отвлекала от работы; подивившись, я отложил тетрадь.
Разговор получился о москитах, в нас впивавшихся (чёрные, беззвучные гады) и на месте впива выращивавших крепкие прыщики. Про болезни, от насекомых передаваемые, Оля вспомнила зачем-то; затем про болячки индийцев заговорила. Я утомился от подобных глупостей; сказал, что не хочу слушать это в ущерб времени рабочему.
Оля повторила рассказ о холодке-огоньке, в ней шелестящем, а потом… потом началась катавасия яркая – такая, что описать её не проще любого из снов кошмарных, долгих, путаных. Буду краток и по возможности последователен.
Оля начала чаще дышать, трогать себе живот, грудь. Объявила об усилении холодка. Чешет горло. Я отвернулся к своим делам, поднял тетрадь. Зеваю. «Женя!» Записываю дату, название города. «Женя! Я задыхаюсь!» Слова тихие, истеричные. Я не испугался, не взволновался, но сердце теперь стучало глухо, отчётливо. Отложил тетрадь. Повернулся к Оле. Она всхрипывала, тянулась. Я попросил её о спокойных мыслях. Пустые, выстекляневшие глаза – сознание изгнило страхом. Пробую шутить. Оля не слышит. Понимаю, что всё плохо. Если угас юмор (даже самый тихий), значит, дело серьёзное. «Женя! – держится за горло, дышит. – Я задыхаюсь!» – «Ляг. Не кричи. Это нервы». – «Ты не понимаешь?! Я задыхаюсь!» – «Ты не задыхаешься». – «Мне нужен доктор!» – «Подожди…» Оля ждать не хотела. Вскочила на ноги. «Мне нужен доктор!» Безумная. Бросилась к вещам. Надела шорты. Я открыл окно, чтобы разомкнуть пространство. «Где тут доктор?!» – спросила Оля и замерла, не зная, что делать дальше. Надрыв заканчивался. Я предложил пройтись по улице. Оля молча легла. Заплакала. От Индии. От одиночества. Оказавшись вдали от всего привычного, приятного, Оля получилась обнажённой от социальных оболочек, а встреча с собой (тем более в первый раз) – неприятное событие (но важное).
