Стремительный взлет, без которого мы не представляем судьбы Карпова, начался где-то с двадцати лет. А до этого было все то же неспешное, целеустремленное развитие. Только если в первые годы жизни его обеспечивало созерцание, то в последующие – игра. Шахматы.
Цель формировалась исподволь. По капле. По крупице. На большее не было сил. Но сформировалась цель как раз вовремя. Именно потому, что с этим мальчиком никто не гнал лошадей.
Благодаря созерцательности, развитой более сильно, чем у других детей, у Карпова феноменально развивалась память. Он запоминал все подряд: каждый предмет, каждое слово, каждое действие. В рассказе Карпова это ощущается только местами, потому что многое он опускал как несущественное, задерживаясь лишь на ключевых моментах, – именно тех, которые лепили его душу. Но когда я, пытаясь увидеть мир его детскими глазами, цеплялся к какой-нибудь детали и просил раскрыть ее, – через эту щель каждый раз открывалась полнокровная жизнь, наполненная предметами и людьми, мельчайшими подробностями их быта и судеб. Я поражался: как можно все это помнить? Не знаю, отвечал Карпов, это происходит как-то само собой; мне это не стоит ни малейших усилий…
Память вылепила его. Сформировала его душу, привела к гармоническому единству его интеллект, нравственные и эстетические представления, то есть понятия об истине, добре и красоте. Это благодаря ей выработался его критерий оценки своих и чужих поступков, критерий, всегда сориентированный на доброту.
Когда в моей жизни появились шахматы?
Мне кажется, они были в ней всегда.
Вот еще один предмет, который в моем детском представлении был неотделим от отца.
Шахматы были единственной частью его мира, которая всегда была в моем распоряжении; всегда рождала ощущение, что вот он сейчас войдет, увидит, что я играю шахматными фигурами, и улыбнется так, как это умел делать только он – и ласково, и подбадривающе, и в то же время с ощущением собственной силы и ответственности, – улыбнется и скажет: «Играй! Играй, сынок! Это всегда хорошо. Только потом не забудь пересчитать фигуры и положить их на место. Порядок должен быть во всем».
Вот к чему он меня так и не смог приучить – это к порядку. Может, слишком редко и помалу мы виделись; может, чего-то не доставало во мне…
Вначале шахматы были для меня просто забавными фигурками, которые я персонифицировал, разыгрывая ими живые сцены. Но уже годам к четырем бытовая тематика ушла из этих игр, уступив место военной. Уверен, что если в доме были шахматы, то нет такого мальчишки, который не пережил бы этого увлечения. Что и неудивительно: ведь шахматы – это школа войны, это школа иерархии, это школа распределения, исполнения и подмены ролей.
